Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015 - Игорь Смирнов

Одна из форм теперешней разрухи — дезинформация, которуя я — по праву российского телезрителя и глотателя газет — буду по-домашнему, запросто именовать “дезой”. Заведомо ложные сообщения обычны в обстановке войны. Информация становится оружием, если она, скрывая за правдоподобием ложь, вынуждает противника к ошибочным действиям. В сражении побеждает тот, кто не просто знает больше, чем враг, но и заставляет того быть мнимо компетентным. Как средство ведения боя информация превращает фактический мир в возможный, куда одна из противостоящих сторон загоняет другую. Беспорядок, порожденный из смешения этих двух универсумов, “снимается”, однако, на войне, если деза достигает своей цели и ее отправители берут верх над одураченными соперниками. В наше же время деза сеет хаос либо без расчета на то, что энтропия будет взята назад (что правда выйдет наружу), либо ослепляя самих распространителей обмана. Cyberspace переполняют фантомные образы пользователей Интернета, утаивающих свою подлинную идентичность. Этим мистификациям предназначается не столько подлежать когда-либо разоблачению, сколько держать на себе коммуникацию, конституировать диалог. Американское правительство, убеждавшее членов ООН в том, что Саддам Хусейн владеет оружием массового уничтожения, использовало лжезнание не для того, чтобы нанести поражение врагу, но для того, чтобы найти себе союзников. Деза как casus belli причинила вред самим американцам, и понизив степень доверия к ним, и втянув их в крайне странную войну, победа в которой не означала ее завершения, — если угодно, в битву неразрешимо неопределенную. Я боюсь показаться недостаточно патриотичным, если скажу, что наша отечественная деза, как бы ни были беспардонны преданные ей телевидение и пресса, — все же лишь региональное подтверждение более общей — международной — тенденции. Но — прочь космополитизм! Возьмите хотя бы какой-нибудь российский документальный (разумеется, по жанровой форме, не более того) телефильм, скажем, тот, что выводит Троцкого агентом английского империализма. Зачем понадобилось заимствовать из времен показательных процессов обвинения в адрес вдохновителя мировой революции, между прочим, увидевшего в 1925 г. ее продолжение не в чем ином, как во всеобщей стачке британских рабочих? Напрасно было бы искать ответ на этот вопрос. Родная деза — искусство в себе и для себя, сплошь и рядом никак не заряженное прагматически; холодная горная вершина вранья, повсюду заполнившего экраны и печатные страницы поверх государственных границ; продукт власти, страшащейся быть знанием и потому дарующей подданным право на заблуждение в высокомерном презрении к ним. Зрелищем дезинфократии можно было бы искушенно развлекаться как неким подобием театрального, если бы она не требовала время от времени человеческих жертвоприношений, не сопровождалась смертями журналистов, ревнителей правды. Что гибель этих лиц — особенность опять же не только российской повседневности, слабо утешает.

На заре существования информационного общества мыслители, которых немного позднее окрестят постмодернистами, критиковали социокультуру как царство симулякров — копий без оригиналов, референтно выхолощенных знаков, лишь притворяющихся содержательными. За этими нападками на “empty names”, как уничижительно выражался Гоббс задолго до Делеза и Жана Бодрийара, угадывается надежда на то, что символический порядок в состоянии избавиться от избыточности, сделаться оптимальным. Информационная утопия провалилась. Деза множит симулякры, отличающиеся все же от всегда бытовавших в коммуникативном обиходе своей намеренностью — примерно так же, как злоумышленное преступление отличается от случившегося по неосторожности. Деза есть акт самосознания, происходящий в социокультуре, которая квалифицировала свое несоответствие реалиям в качестве неустранимого. Более того, сегодня лгут и вещи: рынки наводняются восточно-азиатскими имитатами товаров с престижными марками. Подделки, придающие совершенство несовершенному, вносят комфорт в руины, образовавшиеся из шестидесятнического упования на идеальное коммуницирование, на котором нельзя будет паразитировать, к которому не будет примешиваться шум.

Деза сопротивопоставлена не только симулякрам, но и загадкам. Она энигматична по существу, прикидываясь на поверхности то ли раскрытием тайны, то ли гносеологически невинной регистрацией фактов. Научная любознательность не довольствуется очевидным, потому что она, вменяя историзм бытию, предполагает выход любого явления за собственные пределы, его трансгрессивность. При такой установке нет феноменов без сокровенности (без ноуменов). Деза окарикатуривает науку, выдает за отгаданное или вообще незагадочное то, что продолжает быть секретом, головоломкой. Там, где господствует деза, можно обойтись без интеллектуального напряжения, уровень которого в последние годы неудержимо снижается. Оборотная сторона дезы — электронные энциклопедии, побуждающие своих потребителей верить в то, что они владеют всезнанием, и гасящие тем самым персональную умственную предприимчивость. Не все ли равно в конце концов, как убывает познавательное беспокойство, вечно тревожившее человека: в результате компрометирования информации в мистификациях или вследствие ее суммирования в открытых недорослям хранилищах, создающих впечатление, что нет ничего неизвестного?

В приходящей в упадок информационной среде с дезой и — шире — с излишком пущенных в оборот сообщений конкурирует нехватка данных, необходимых для нормального функционирования общества. Цензурные ограничения, налагаемые на репортажи о ходе войн и контртеррористических операций, конечно же, вполне традиционны и рационально оправданны, гарантируя внезапность действий в схватке с врагом. К этому роду информационной блокады нельзя было бы предъявить никаких претензий, если бы он не имел заразительного влияния на поведение институций, предназначенных работать во благо социума отнюдь не в чрезвычайных обстоятельствах. Кризис мировой банковской системы разыгрался в октябре 2008 г., по единодушному приговору экспертов, во многом из-за ее непрозрачности, из-за отсутствия надзора за полулегальными спекуляциями на рынке ценных бумаг. Налоговые оазисы, вроде княжества Лихтенштейн, находятся почти в состоянии финансовой войны с близлежащими государствами, укрывая криминально бегущий оттуда капитал.

Чтобы социум не был подвержен дезорганизации, он обязан не только иметь ясное представление о том, каково его денежное обеспечение, какие затраты он вправе допустить, не опасаясь угрозы банкротства, но и накапливать умственное богатство, рост которого — по последнему (философскому) счету — защищает человеческий коллектив от смешения с лишь воспроизводящим себя биологическим, со стадом. Мы переживаем период безостановочного обновления медиальной техники и одновременно столь же стремительного убывания идейного творчества, каковое она призвана обслуживать. Науки о нашем символическом хозяйстве, включая сюда лингвистику, после расцвета, испытанного ими в 1960—1970-х гг., не выдвигают более концепций, которые были бы способны перетряхнуть парадигму гуманитарного знания. Оно было радикально ревизовано Фуко и его соратниками, но дальнейших революций здесь не предвидется. Иссякновение инновативной энергии в этих дисциплинах увековечила критика теоретизирования, вошедшая в моду начиная с 1980-х гг. Запреты на конструирование гипотез и широкоохватных генерализаций оправдывали себя как борьбу за надежность научной картины мира и предвосхищали тем самым государственную практику уже нынешнего столетия, пекущуюся не о свободе индивидов, а об их безопасности. Эмпиризм и описательность влекут исследовательский текст к той грани, на которой он, собственно, перестает заслуживать этого определения, на которой он делается тавтологичным реальности, не столько постигаемой в интеллектуальном волеизъявлении, сколько созерцаемой[4]. И точно так же информативность выветривается из общественного поведения, когда перестраховка подавляет свободу поступка, когда сводится до минимума экзистенциальный риск, без которого тормозится история, нуждающаяся в том, чтобы быть распахнутой в неизвестность. Умозрительные откровения поставлены под вопрос не только в гуманитарных, но и в естественных науках. Сомнение вызывает сейчас одна из последних больших физических теорий — струнного строения вселенной, не заменяемая, несмотря на множащийся по ее поводу скепсис, какой-либо альтернативной. За редкими исключениями, литература прекратила тягаться с философией в попытках объяснить человека, нацелившись на развлекательность во что бы то ни стало. Этому заданию подчинили себя и другие искусства, например кинематография. Стоит ли говорить о том, что понятно и без комментариев? Гедонистическое усвоение словесного искусства и прочего художественного творчества приобщает информации такое воспринимающее сознание, которое никак не усиливает за ее счет свои интерпретативные возможности. Со своей стороны, философия, если еще и не стала во всем объеме академической или эпигонской, то лишь благодаря продуктивности одной из ее отраслей — политфилософии, которую развивают Петер Слотердайк, Джорджо Агамбен, Майкл Хардт, Антонио Негри, Самюэль Хандингтон и др., а среди русскоязычных авторов — Михаил Ямпольский и Артемий Магун (к сожалению, не могу повторить “и др.”). Все бы хорошо, если бы только современный спрос на умствование о политике не компенсировал собой концептуальную нищету политики, осуществляемой на деле.