Ёсико - Иэн Бурума

Комфорт. В нынешней сверхуютной Японии любое политическое сопротивление настолько бессмысленно, что даже те из оставшихся революционеров, кто еще сохранил в себе остатки человеческой души, грызут друг друга, точно крысы, которых побросали в мешок.

И снова повторю: ничто в жизни не случается без цели. В этом я убежден до сих пор. Это случилось буквально через несколько недель после нашего возвращения в Токио: 19 февраля 1972 года четырнадцать солдат из Объединенной Красной армии были убиты своими же товарищами. Полицейские вступили в перестрелку с пятью выжившими красноармейцами, которые укрылись в горном санатории близ деревни Каруидзава. Жену управляющего террористы захватили в заложницы. Телевидение освещало событие круглосуточно. Репортажи с места события смотрело 85 процентов населения Японии. Двое полицейских убиты, заложница освобождена, все пятеро уцелевших красноармейцев арестованы. Знаменитый «инцидент с Объединенной Красной армией» вошел в историю борьбы японцев за свободу.

С самого начала мне было ясно, что японское телевидение стало голосом угнетателей; что из захвата женщины в заложницы стряпается сентиментальная мелодрама, в которой полицейских изображают национальными героями, а красноармейцев — преступниками. Правящий класс тщательно, с расстановкой промывал мозги своему народу. Однако способ, которым власти клонизировали японское сознание, был по-своему любопытен: это сделали путем превращения новостей в хорошо срежиссированный спектакль. Кровавая бойня в Каруидзаве стала еще одним телешоу с полицейскими, в котором хорошие парни побеждают плохих. Политика превратилась в мыльную оперу, а вооруженная борьба — в самурайскую драму. Бойцы Красной армии безупречно отыграли свои роли заправских театральных злодеев с ружьями, палящих из окон мирного санатория.

И я чувствовал, что тоже замешан в этом фарсе. Разве я не работал на тот же самый телеканал, который смаковал осаду санатория? Чем явилась наша программа об освободительной борьбе палестинского народа, как не очередной развлекаловкой для «кроликов», прилипших к своим мерцающим алтарям? Для них это было увлекательное телепутешествие, политическое порно, занимательные картинки для мелких буржуа, фантазирующих в своих уютных креслах. Так или иначе, после «инцидента с Красной армией» Дэвид Найвен не горел желанием показывать снятую нами программу. Он боялся, что бойцы Красной армии, борющиеся за свободу Палестины, будут показаны со слишком большой симпатией. И оказался прав: именно так их и показали. Вот только беспокоился он зря, потому что «кролики» с промытыми мозгами, жадные до развлечений шоу-бизнеса, не интересовались палестинцами. Все, что их заботило, — это гламурное появление в кадре самой Ёсико Ямагути, а также ее мини-юбки, блестящих белых ботинок и головного платка мусульманки, что были на ней во время съемки. Ее лицо мелькало повсюду: на обложках модных журналов, на рекламных плакатах в метро и универмагах, на телевизионных ток-шоу. Ее наградили званием «Журналист года». Звезда Ёсико Ямагути возродилась в Бейруте. А мне было противно до тошноты.

Впрочем, я не винил ее. Намерения Ёсико были искренними. Когда мы разговаривали о ее новой славе, она часто говорила, что я «слишком большой интеллектуал». Ее звездный статус, сам по себе утомительный, всего лишь помогал ей продвигать то, во что она верила. Она даже попросила меня помочь ей с книгой о борьбе палестинцев. Да мы с нею много чего еще могли сделать. Она была переполнена идеями. А что, если снять передачу о полковнике Каддафи, лидере ливийской революции? Или интервью с Ким Ир Сеном, великим вождем Северной Кореи? И кто знает, может, нам разрешат поехать в Китай, чтобы встретиться с председателем Мао?

Мне не хотелось подводить ее. Но горькая правда заключалась в том, что в Японии я просто терял время. Здесь я чувствовал себя беспомощным. И все не мог дождаться своего возвращения в Бейрут, ведь именно там я был нужен. Там все было настоящим, важным, жизненно необходимым. Невозможно стереть из памяти лица детей из лагеря беженцев, гордость родителей Халида, решимость борцов за свободу в офисе НФОП — и конечно же Ханако с нежной улыбкой Мадонны, абсолютной преданностью, любовью к бедным и угнетенным. Ханако, которая знает, что я скоро туда вернусь.

После Бейрута даже Токио, город моей мечты, казался мне скучным. Бан-тяна в столице не было: он уехал снимать очередную порнушку — что-то про секс и студенческую политику в Киото. Общаться с большинством моих старых друзей стало невыносимо. Когда я рассказывал им о Бейруте и борьбе палестинцев, они отводили глаза. Наверное, не стоило на них так давить. Все-таки у них своя жизнь, а Бейрут так далеко… Но разве не так же вели себя японцы во время войны? Притворялись, что ничего не знают, когда наши солдаты вырезали несчастных китайцев, мирных, ни в чем невиновных граждан. Нанкин тогда тоже казался им слишком далеким. Почему люди никогда не учатся у истории? Неужели мы никогда не меняемся? И разве перемены совсем невозможны?

Я так не думал. Не хотел так думать. И за это всегда буду благодарен Ямагути-сан. Ее энтузиазм был единственной силой, которая еще питала мои надежды. От большинства японцев она отличалась именно тем, что выросла не в Японии. Может быть, Окуни прав и природный ландшафт, запечатленный нашим сознанием в раннем детстве, действительно формирует наши виды на будущее? Почувствуй разницу: или ты вырос на громадных пустынных равнинах Маньчжурии, или воспитывался в ловушке узенького архипелага, сплошь усеянного рисовыми полями, вулканами и перенаселенными городами? Если растешь в Даляне или Харбине, то и общаешься с детства с людьми всего мира; в Японии же только и увидишь, что лица других японцев — таких же, как ты сам. Если, конечно, тебе не посчастливится жить рядом с военной базой, как мне. Но даже тогда единственными иностранцами, которых ты встретишь, будут солдаты-янки — деревенщина, на всю жизнь провонявшая коровьим дерьмом.

Я наконец-то взял Ямагути-сан на встречу с Окуни. Мы отправились на его последнюю пьесу в огромный желтый шатер, который он раскинул на небольшом пустыре у пруда с лилиями в парке Уэно. Случилось это в один из тех душных летних вечеров, когда стрекочут цикады, а светлячки заливают своим сиянием пруд. В шатре было яблоку негде упасть — не осталось даже стоячих мест. Единственный вентилятор мужественно месил под куполом теплый воздух, но и это прекратилось, когда посреди действия вырубился предохранитель. Сидеть на грязном полу в плотном окружении сотен потеющих людей удовольствия мало. Но я не роптал. Хороший театр и не должен быть уютным. Люди должны жертвовать комфортом ради искусства. Я встретил Вановена, американского педика. При виде меня он улыбнулся и задрал вверх большой палец. Почему-то мне было его очень жалко, хоть я и не понимал почему. Было что-то печальное в чокнутом иностранце среди японской толпы. Я спросил его, останется ли он на пьянку после спектакля, он покачал головой:

— В другой раз.

Ямагути-сан, заметив, что я общаюсь с иностранцем, поинтересовалась, откуда я его знаю. Я объяснил, что встретил его когда-то здесь же, в шатре у Окуни, и спросил, знакомы ли они.

— Нет, пока не имела удовольствия, — сказала она.

Пьеса представляла собой фантазию на тему фильма «Потерянный горизонт». По версии Окуни, после падения самолета в Гималаях выжили не англичане конечно же, а японцы, и один из них — герой из популярного фильма про сыщика с семью лицами. Шангри-Ла[73] обнаружилась не в Тибете, а в Асакусе после налетов авиации. Великий лама оказался исполнителем популярных японских баллад и по совместительству серийным убийцей. В последней сцене задник шатра откидывался, открывая всю труппу, которая пела военную балладу о пилотах-камикадзе. Их лица были выкрашены белой краской с потеками красной крови, как у призраков тех, кто погиб во время бомбежек Асакусы.

Ямагути-сан сказала, что она совсем не поняла пьесу, но она ей понравилась. Окуни засмеялся и спросил, почему она не пришла посмотреть «Историю Ри Коран». Она сказала с ужимкой:

— В прошлом я очень сильно страдала. Я не хочу это вспоминать. Ри Коран умерла.

Глаза Окуни расширились. Могу спорить, он был зачарован. Для него она была все той же Ри Коран, что бы она ни сказала. И всегда ею останется. Ёсико Ямагути его не интересовала.

— Но мы не можем просто так отбросить прошлое, — заметил Окуни. — Мы сделаны из наших воспоминаний. А кроме того, Ри была великой актрисой.

— Но я больше не Ри, и я никогда не хотела быть актрисой… Я хотела быть журналистом. Актриса делает то, что ей скажут. Меня обманули. А быть репортером — это совсем другое. Репортер свободен. Актриса ничего не может сделать, чтобы изменить мир.

Окуни покачал головой: