Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском - Людмила Штерн

...А теперь еще несколько комментариев к произведениям Анатолия Наймана.

Прозу Наймана, как романы, так и мемуар, я читала с большим интересом. Автор повествует о людях, многих из которых я хорошо знала, а некоторые были моими друзьями. Одни из них фигурируют под своими именами, других, особенно, с его точки зрения, «омерзительных», – Найман закодировал. Это у него такой литературный прием завелся.

Например, близкий друг, описанный в качестве исчадия ада в романе «Б. Б. и др.», фигурирует под инициалами Б. Б., а сам автор «раздваивается». То он лично Найман, то, для удобства «полива», – Александр Германцев.

В произведении «Славный конец бесславных поколений» один из персонажей – в прошлом его самый близкий друг – скрыт под инициалами М. М. Есть и другие примеры.

Тем читателям, которые не знакомы с прототипами, безразлично, является ли Б. Б. на самом деле М. Б., а М. М. – Е. Б. (Расшифровка этих загадок через 30, 50 или 100 лет потянет на диссертацию будущему слависту.)

Зато друзья этих прототипов получили полное представление о благородной, христианской душе автора.

Эссе «Великая душа» произвело на меня особенно удручающее впечатление. На третьей странице нам сообщаются слова Анны Андреевны: «Вы не находите, что Иосиф – типичные полтора кота?» По тому, как Найман относится к своему герою, это эссе, прикрывшись ахматовским щитом, и следовало бы, наверно, переименовать в «Полтора кота». Такое название неплохо бы смотрелось рядом с эссе Бродского «Полторы комнаты».

Название «Великая душа» заимствовано, как известно, из стихотворения Бродского, посвященного Ахматовой. По тому, что и как пишет Найман о Бродском, это название показалось мне двусмысленным.

Цитата:

Через четверть века биограф Бродского Валентина Полухина интервьюировала меня на пути из Ноттингема в Стратфорд-на-Эйвоне. Дело было в автобусе, я сидел у окна, с моей стороны пекло солнце, деваться было некуда, поэтому вопрос, «когда вы поняли, что он великий поэт?» (или даже «гений») я отнес к общему комплексу неприятностей этой поездки и огрызнулся, что и сейчас не понимаю...[23]

Звучит странно: казалось бы, поэт и знаток русской поэзии Найман должен быть компетентен в вопросе, кто гений, а кто – нет. С другой стороны, будучи свободным человеком в свободной стране, он не обязан считать Бродского ни великим поэтом, ни гением. Ему как «другу» этот факт может быть неприятен. Интересно, что этот вполне невинный вопрос Найман отнес «к общему комплексу неприятностей этой поездки».

Подобных примеров в тексте достаточно. Похоже, что мировое признание и слава Бродского раздражает, как гвоздь, язвящий стопу, как бельмо на глазу, как зудящий фурункул на шее. Но откровенно выразить свои чувства небезопасно для собственной репутации. Остается Бродского воспевать. Но яд сочится и капает с языка.

Рассказывая о независимости Бродского, Найман «доброжелательно» описывает ее физические проявления:

Его постоянная и беспощадная демонстрация своей независимости создавала неуютную, всегда чреватую, а сплошь и рядом разражавшуюся скандалом обстановку. Незнакомому человеку находиться с ним в одном помещении больше пяти минут было сильнейшим испытанием: он изматывал своими «нет», «стоп-стоп», «конец света», а то и рыком, средним между Тарзаном и быком (если бы быки рычали), с остановившимиси как бы в идиотическом восторге глазами[24].

Интересно, посмел бы Найман написать такое при жизни Бродского?

Через несколько страниц – рассказ о том, как в Англии Бродский приехал к Найману и в кругу гостивших у Наймана родственников – медицинских светил – поставил ему дурацкий диагноз: «рефлюкс эзофаргит». А оказывается, у А. Г. была всего лишь паховая грыжа. Эта байка, многократно «прокатанная» в гостиных двух континентов (лично я слышала ее раз шесть), написана живо и ядовито.

В четыре приехал Бродский, увидел (родственников. – Л. Ш.) ощетинился, напрягся, закрылся...

В процессе знакомства выяснилась разница в произношении одного (абсолютно незначительного. – Л. Ш.) слова: изэр или айзэр... Бродский рявкнул: «А нормальные люди, как в Америке, говорят изэр» и спросил Наймана по-русски, где он набрал таких монстров. Короче, Бродский показан агрессивным хамом...

Далее в эссе описывается его авторитарность, необходимость порабощать, напасть, превозмочь...

...Чтением стихов, ревом чтения, озабоченного тем, в первую очередь, чтобы подавить слушателей, подчинить своей власти, и лишь потом – донести содержание, он попросту сметал людей[25].

Впрочем, после описания эпизода, в котором Иосиф оказался в унизительном положении, в эссе Наймана мелькнули и слова любви.

Часто стала всплывать одна белая ночь, пасмурная, так что было все-таки темновато, мы шли во втором часу мимо Куйбышевской больницы, там решетка делает полукруг и внутри него стоят скамейки, и кто-то со скамейки сделал ему подножку, он споткнулся и повалился, до конца не упал, но пришлось несколько шагов внаклонку пробежать и зацепить рукой за асфальт, а со скамейки раздался хохот. Мы обернулись, и сразу смех перешел в угрожающее рычанье – там сидела шпана, «фиксатая», пьяная, все как полагается. Он отвернулся, я тоже, мы сделали вид, средний между «что ж бывает» и «ничего не случилось», пошли дальше. Рука была ободрана, я дал ему носовой платок, а может, он вынул собственный, кто теперь разберет? И так мне его жалко было, и так я его любил и не вспоминал потом про это, а вспомнил – и опять так жалко, так люблю: хоть бы мне тогда поставили подножку![26]

А больше Бродского любить было не за что?

Глава XXIV

ПОСЛЕДНЯЯ

Весной 1995 года Барышников со своей труппой выступал в Jakob’s Pillow – на летнем танцевальном фестивале. Этот театр находится в Беркширах, одном из самых красивых уголков западного Массачусетса, то есть на полдороге между Бостоном и Нью-Йорком. Витя был занят, и я поехала на спектакль с приятелем. У въезда в театр стоял человек, держа за ошейник взрослого медведя. До начала спектакля оставалось минут двадцать. Мы зашли в шатер-кафе и увидели Бродского.

– Ты последний человек, которого я ожидала здесь увидеть, – приветствовала я Иосифа.

– Я Мишелю отказать не могу.

Он сидел за столиком один, одинокий и отрешенный. Я подумала, что балетный театр – совсем не то место, где Бродскому хотелось бы сейчас находиться.

Мы выпили по чашке кофе, и я рассказала про медведя, который бродит у дверей и, наверно, придет на спектакль.

Я привезла с собой – для подарка Барышникову – новый сборник Бродского «В окрестностях Атлантиды», несколько копий которого я только что привезла из Петербурга. Я попросила Иосифа «сочинить» Мише автограф, и он тотчас написал: