Гибель гигантов - Кен Фоллетт

Она провела рукой по его бедру и положила ладонь на его набухший член.

— Ну давай, ты же на мне женился! Вот и бери то, что тебе принадлежит.

В этом-то все и дело, подумал он. Она его не любит. Она предлагает свое тело в уплату за то, что он сделал для нее, — так за деньги отдается проститутка. Он чувствовал себя до глубины души оскорбленным, и оттого, что чуть было не поддался, ему стало еще больнее.

Она начала ласкать его. Он оттолкнул ее — от ярости и страсти не рассчитав свою силу, и она слетела с кровати и взвизгнула от боли и неожиданности.

Он этого не хотел, но был слишком зол, чтобы извиняться.

Несколько долгих секунд она лежала на полу, плача и кляня его. Ему хотелось броситься ее поднимать, но он сдержался. Она встала, пошатываясь.

— Свинья ты! — сказала она. — Как у тебя рука поднялась? — Она надела юбку и разгладила на своих красивых ногах. — Хороша у меня первая брачная ночь — муж из постели выкинул!

Ее слова больно ранили Григория, но он лежал и молчал.

— Вот не думала, что у тебя такое каменное сердце! — перешла она на крик. — Ну и катись к черту! И черт с тобой! — Она схватила туфли, распахнула дверь и выскочила в коридор.

Григорий чувствовал себя несчастным. В последний день мирной жизни его угораздило поссориться с женщиной, которую он любил… Теперь, если суждено погибнуть, он погибнет несчастным. Что за паршивый мир, подумал он, что за паршивая жизнь!

Он поднялся, чтобы закрыть дверь. Дойдя до порога, услышал, как Катерина говорит с наигранной веселостью:

— Григорий так напился — и пальцем не может шевельнуть, не то что другое чего. Налей мне еще водки!

Он захлопнул дверь, разделся и упал на кровать.

Утром он проснулся рано. Умылся, надел форму и съел немного хлеба.

Заглянув в приоткрытую дверь женской комнаты, он увидел, что все еще крепко спят. На полу валялись бутылки, дышать было тяжело от запаха табака и пролитого пива. Катерина спала с открытым ртом. Долго, с минуту он смотрел на нее. И покинул дом, не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Это меня больше не волнует, сказал он себе.

Но когда явился на сборный пункт, от суматохи и волнения, пока рапортовал о прибытии, пока получал винтовку и патроны, искал нужный поезд и знакомился с однополчанами, настроение у него поднялось. Он перестал думать о Катерине и обратился мыслями к будущему.

Они с Исааком в числе нескольких сотен призывников в серо-зеленой форме сели в поезд. Как и всем, Григорию выдали винтовку Мосина, почти в его рост, с длинным заостренным штыком. Из-за огромного синяка, который растекся на пол-лица, многие принимали его за какого-то громилу и обращались с боязливым почтением. Поезд тронулся, оставил Санкт-Петербург и на всех парах помчался в какую-то иную, страшную реальность.

Солнце почти все время было впереди и справа, значит, они ехали на юго-запад, в сторону Германии. Григорию это казалось очевидным, но когда он так сказал, многие солдаты посмотрели на него с удивлением: большинство не знали, в какой стороне находится Германия.

Григорий ехал на поезде второй раз в жизни, и ему ярко вспомнилось первое путешествие. Ему было одиннадцать, когда мама привезла их с Левкой в Петербург. Совсем недавно повесили отца, и в его детской душе царили горе и страх. Но как любого мальчишку, странствия его манили: масляный запах мощного паровоза, гигантские колеса. Товарищество крестьян в вагоне третьего класса, очарование скорости… И теперь к нему снова вернулся тот детский восторг, ощущение, что его ждут приключения, не только страшные, но может, и удивительные.

Правда, сейчас их везли в товарняке — так ехали все, кроме офицеров. В вагоне было человек сорок: рабочие — с бледной кожей и быстрыми глазами; бородатые крестьяне с медлительной речью, на все взирающие с удивлением и любопытством; и несколько темноглазых, черноволосых евреев.

Один сел рядом с Григорием и назвался Давидом. Он рассказал, что его отец изготавливал на железные ведра, а Давид ходил по деревням и продавал их. В армии много евреев, сказал он, потому что им трудно получить освобождение от военной службы.

Все они находились в подчинении у прапорщика Гаврикова. У него было беспокойное выражение лица, он резко отдавал команды и по любому поводу грязно ругался. Он делал вид, будто считает всех призывников деревенскими, и обзывал их козлодоями. По возрасту он был как Григорий, слишком молод, чтобы успеть повоевать в Японскую войну, и Григорий догадывался, что за грубостью тот прячет страх.

Каждые несколько часов поезд останавливался на станции, и все выходили. Иногда им давали суп и пиво, иногда только воду. Ехали они, сидя прямо на полу. Гавриков учил всех чистить винтовки и правильно обращаться к офицерам. Подпоручик, поручик и штабс-капитан были «ваше благородие», а вышестоящие уже именовались по-разному, от «вашего высокоблагородия» до «вашего высокопревосходительства», если это генерал или генерал-фельдмаршал.

На второй день, по расчетам Григория, они уже должны были оказаться на территории русской Польши.

Он спросил прапорщика, в состав какого подразделения они входят. Григорий знал, что они относятся к Нарвскому полку, но ему было интересно, как они вписываются в общую картину военных действий.

— Не твое собачье дело! — отрезал Гавриков. — Пойдешь, куда пошлют, и будешь делать, что скажут! — из чего Григорий сделал вывод, что он и сам этого не знал.

Через день поезд прибыл в город под названием Остроленка. Григорий о таком никогда не слышал, но видел, что рельсы здесь кончаются, и догадался, что, должно быть, близко граница с Германией. Здесь разгружались сотни железнодорожных вагонов. Люди и лошади с трудом, тяжело дыша и обливаясь потом, сгружали с поезда огромные пушки. Кругом толпились тысячи солдат, которых начальство, ругаясь на чем свет стоит, пыталось разбить по ротам и взводам. В то же время требовалось перегрузить на подводы тонны припасов: освежеванные туши, мешки с мукой, пивные бочки, ящики с патронами и снарядами, овес для лошадей.

В какой-то момент Григорий заметил ненавистное лицо — здесь был и князь Андрей. На нем был нарядный мундир — Григорий не разбирался в цветах и знаках отличия, но сидел князь на высоком гнедом коне. За ним следовал ординарец, держа в руках клетку с канарейкой. «А ведь я мог бы сейчас его застрелить, — подумал Григорий, — отомстить за отца!» Конечно, это была глупая мысль, но его рука невольно легла на винтовку, пока он провожал князя Андрея взглядом.

Погода стояла сухая и жаркая. Той ночью Григорий спал на земле, со всеми остальными солдатами из их вагона. Он понял, что они составляют взвод и в ближайшем будущем останутся вместе. На следующее утро они наконец увидели своего начальника, слишком молодого подпоручика по фамилии Томчак, и выдвинулись маршем из Остроленки по дороге на северо-восток. Подпоручик Томчак ответил на вопрос Григория, что они относятся к Тринадцатому корпусу под командованием генерала Клюева, который входит в состав Второй армии генерала Самсонова. Когда Григорий сказал об этом товарищам, всем стало не по себе из-за несчастливого числа тринадцать. А прапорщик Гавриков сказал: «Я же говорил, не твое это дело, остолоп!»

Они отошли от города совсем немного, когда мощеная дорога сменилась песчаной тропой через лес. Подводы с припасами вязли в песке, и стало ясно, что одна лошадь не в состоянии тянуть армейскую повозку Лошадей пришлось перепрячь по две, а оставшиеся повозки бросить на обочине.

Они шли целый день и снова спали под открытым небом. Каждую ночь перед сном Григорий говорил себе: «Еще один день прошел, а я жив, и Катерина с ребенком не пропадет».

Этим вечером Томчак не получил распоряжений, и все следующее утро они просидели в лесу. Григорий был рад: от вчерашнего марша ноги в новых сапогах болели. Крестьяне — те привыкли ходить целый день и посмеивались над городскими «неженками».

В полдень прибыл курьер с приказом, из которого следовало, что они должны были выступить в восемь утра, четыре часа назад.

Им было не во что брать воду, кроме стандартных личных фляжек, и приходилось пить из колодцев и ручьев, что встречались по дороге. Скоро они научились при любой возможности напиваться впрок, не забывая наполнять фляжки. Готовить же было все равно не на чем, и они получали лишь сухари, так называемый сухой паек. Через каждые несколько миль приходилось выталкивать из песка тяжелую пушку.

Они шли до темноты, а ночевали снова под деревьями.

На третий день, когда было уже за полдень, они вышли из леса и увидели впереди ладный деревенский дом. Вокруг лежали поля зреющей пшеницы и овса. Это было двухэтажное здание с крутыми скатами крыши. Во дворе был источник с водостоком, выложенным камнем. Еще там была приземистая деревянная постройка, напоминавшая свинарник, только в ней было чисто. Похоже, что здесь жил зажиточный крестьянин. Или, может, какой-нибудь младший сын знатного рода. Все было заперто, ни души.