Возвращение императора. Невероятные приключения в XXI веке. Петр I и президент - Петра Диттрич

Поженились Анна с Кейзерлингом через четыре года. А несколько месяцев спустя муженек ее скончался, отправившись по служебным делам в Берлин.

Петр тогда усмехнулся криво, узнав о том. Не везло Анхен с личной жизнью. Один обожатель в ручье потоп, другой помер непонятно отчего, оставив вдову саму беспокоиться о детях. Три года она тяжбу вела за курляндское имение мужа со старшим братом покойного – ланд-маршалом Прусского двора. Отсудив поместье, она завещала его пленному шведскому капитану Карл-Иоганн фон Миллеру, с которым была обручена, но не успела выйти замуж, умерев в 1714 году от скоротечной чахотки. С последним судились уже мать, брат Вилим и сестра Анны, которые вернули назад все ее имущество.

И все-таки, находясь перед ее домом, не хотелось Петру думать о дурном. Вновь просились в сердце светлые и счастливые воспоминания…

– …Сядь со мной рядом.

Покорно садилась, глядела снизу в глаза. Голубые они были у нее и такие, что и не прочитаешь ничего, кроме того, что показать хотела.

– Скучала? – спрашивал, пытаясь заглянуть в душу.

Кивала, улыбаясь. И верил и не верил, потому и всматривался пристально, гладя по голове. В иные часы, измучившись, хотелось ему вскрыть ее головку, чтобы узнать мысли, только бы не добился ничего. Даже если бы держал ее сердце в руках, то и тогда не знал бы, было ли в нем хоть немного любви к нему. Десять лет любил счастливо, и сколько потом в сердце сидела саднящая заноза. Где бы ни был, мысли возвращались сюда, в этот дом, в ее спальню.

– Любила ли когда? – вздохнул Петр, очнувшись от прошлого. Всегда думал о том, что как никогда не узнал, что было внутри той птички, так и что было в сердце Анны, осталось ему неведомо.

Глава 30. И цари порой ведут себя не по-царски!

Петру вспомнился последний вечер в доме Анхен.

Очень он был не в себе после разговора с ней. Распирали его и злость, и ревность, и бессилие. Скрутил бы ее, как бабы скручивают белье, чтобы выжать из нее хоть какие-то чувства. Ждал слез, думал, молить будет, уговаривать не бросать. А тут вот что надумала! Отпустить просит! Душила его любовь к ней, вонзалось ножом ущемленное мужское самолюбие. Вырвать бы ее из сердца, как он рвал звенья на цепях.

– Прикажи водки подать, – рванул он ворот рубахи.

Анна позвонила в колокольчик.

Вошла молодая девушка. Опрятно прибранная, посмотрев украдкой на Петра, опустила глаза. Были в этом взгляде и страх, и любопытство, и покорность, и смущение.

– Принеси для Его Величества водки и закус, – приказала Анхен.

Девка вышла, и в палатах повисло душное молчание. Слышно было, как трещит полено в камине, разожженном по причине холодных вечеров в конце лета, да назойливое жужжание мухи, бившейся о стекло. Петр перехватил тоскливый взгляд Анхен в сторону окна, говоривший, как ему показалось, что и ей бы желалось на волю вылететь, как той мухе. Это взбесило его еще больше. И если до этого он хотел водки выпить и уйти, то теперь понял, что не уйдет, пока не выдавит из нее, хоть сколько-нибудь эмоций. Чтобы уйти победителем, а не побежденным.

Вошла девка, принеся на подносе водку и закуску. Поклонилась у двери, ожидая указания, куда подать.

– Неси, не мешкай, – указал ей на стол Петр.

Девушка поставила поднос и повернулась, чтобы уйти.

– Погоди, – остановил ее Петр. – Как звать?

Девушка взглянула на хозяйку. Анхен в ее сторону не смотрела.

– Аграфена, Ваше Величество, – поклонилась.

– Водки выпьешь, Аграфена? – спросил царь, наливая ей рюмку.

Девушка испуганно помотала головой.

– Пей, царю отказывать негоже.

Аграфена опять посмотрела на хозяйку и, не зная, что делать, отступила на шаг назад.

– Пей, говорю, – Петр протянул ей горькую.

– Негоже нам, Ваше Величество, не девичье это дело.

– Ишь ты! – удивился ее смелости царь. – Значит, не будешь пить?

– Не гневайтесь, – она помотала головой.

Петр выпил и вытер усы.

– Ну, коль пить не будешь, веди меня, Аграфена, в хозяйкину спальню. Забрать мне кое-что там надобно.

Девушка вскинула глаза на царя, покрылась пунцовым пламенем и затем с надеждой повернулась к Анхен. Та сидела все так же безучастно, только глаза ее сузились.

– Веди, веди, что встала?! – приказал Петр.

Он тоже посмотрел на Анхен и, зная ее до малейшей черточки, заметил, как ее лицо напряглось. Анхен не была ревнивой. Она знала о царских похождениях и никогда не ставила ему это в упрек. Но чтобы в ее доме, в спальне, на ее кровати, с ее же девкой! Так Петр еще ее никогда не унижал.

«Вот тебе! – злорадствовал он. – Вот возьму и приближу к себе Аграфену, а тебя служанкой ее сделаю! Будешь белье наше стирать опосля любовных утех».

Как все было наверху, он не помнил. Сколько их было – дев, служивших утехой его минутных слабостей! Брал, не спрашивая, оставлял, не сожалея. Не то что имен – лиц не помнил. Что с ними было потом, не интересовался. Оправлялся и перешагивал. К кому по второму и третьему разу приезжал, иногда пристраивал в жены. Но чаще об том не заботился, других дел хватало. То же было и с Аграфеной – он вон и имя ее токмо из письма вспомнил.

Уехал он вскоре после того из Москвы. А в 1711 году обвенчался с Екатериной в Троицкой церкви в Петербурге.

Когда перед уходом зашел опять в переднюю палату, Анхен сидела все в той же позе и смотрела в одну точку.

– Прогонишь Аграфену – запорю! – кинул ей царь и ушел, хлопнув дверью.

«Стало быть, понесла от меня тогда же!» – вспомнил он наконец отчетливо лицо служанки Анхен. Грех он на себя принял в тот вечер. Лишил девку невинности. Всю его обиду приняла она на себя, всю боль!

Петр перечитал строки письма:

«Был в нашем роду когда-то портрет Ваш, усыпанный бриллиантами. Все предки хранили его, не продавали, даже когда голодали, и потомкам хранить его завещали».

Он вспомнил, как, поддавшись раскаянию, глядя на застывшие слезы в глазах Аграфены, положил ей на подушку тот свой портрет, что Анхен дарил. Все равно бы от него избавился как от напоминания о своем поражении.

Девушка даже не посмотрела в сторону подарка. Она все глотала слезы, которые неудержимо струились из ее глаз.

Петр погладил ее по голове.

– Прости, что на себя мою боль приняла. Горько мне, Аграфенушка, – сказал. – Прими от меня подарок