Размышления - Александр Секацкий

А турки сегодня уже не так бедны – за щедрую помощь дяди Сэма они еще расплачиваются, но сумма долга постепенно тает…

Кристаллизация близлежащей империи – это как бы естественная функция Константинополя, но ни сам город, ни его эйдос не исчерпываются одной лишь формой имперской (и столичной) пригодности, хотя и это немало, поскольку подобных городов в мире считанные единицы. Есть еще и иные линии спектра, и совсем отдельные особенности метагеографического росчерка. Стамбул продуцирует дух авантюризма, как Лондон – туманы, и клубы этого дыма вовсе не похожи на злые табаки, они содержат в себе и обещания фимиама, и компоненты анестезии, понижающие чувствительность к страху, и чувство самосохранения в целом. Достаточно нескольких дней, проведенных здесь, чтобы понять, почему папа Остапа Бендера был турецкоподданный.

Ну вот хотя бы акробатическое мороженое — оно в отличие от обычного стоит в пять раз дороже. Но пользуется спросом.

А выглядит это так. Продавец-иллюзионист сидит на возвышении и протягивает стаканчик с шариком мороженого на длинной прихватке, напоминающей удлинненный шампур для шашлыка. Прихватка заканчивается своеобразным держателем, так сказать, «ухватом», в котором и располагается вафельный стаканчик. Покупатель протягивает руку, чтобы взять мороженое, но следует молниеносный поворот прихватки – и в его руках пустой стаканчик или вовсе ничего. Шарик мороженого исчез, потом оказался в другом стаканчике, который вот он, под рукой, прямо перед глазами, но ухватить его не так-то просто – очередной акробатический этюд, и улыбающийся продавец держит стаканчик в своих руках, смеется, что-то по-турецки говорит, смеются и окружающие, дети и взрослые, хотя, впрочем, в этот момент все присутствующие становятся детьми. И когда покупатель обретает наконец мороженое, оно становится настолько желанным, насколько желанным может быть только в детстве. По-турецки мороженое – dondurma, но лишь акробатическое мороженое настоящая «дондурма», не столько продукт, сколько жанр, родственный буффонаде. Можно, пожалуй, выразиться в даосском духе: акробатика с разноцветными вкусными шариками – это «дондурма с мороженым», а происходящее время от времени вокруг – дондурма без мороженого (как знаменитое определение Чжуан-цзы, согласно которому мастерство лучника при стрельбе уступает «мастерству без стрельбы»). Дондурма-без-мороженого – это когда вы, например, садитесь в рейсовый стамбульский автобус, объясняете водителю, где вам надо выйти, он, делая вид, что понимает по-английски, радостно кивает, но в итоге вы доезжаете до конечной остановки… И тут водитель хлопает себя по лбу (забыл, вах, простите), но отводит вас в другой автобус, к другому водителю и уже тот, несколько изменяя свой маршрут, довозит вас наконец до нужного места, причем в обоих случаях наслаждение экстремальной ездой – в подарок… Вопреки ожиданиям деньги тут решают отнюдь не все, есть еще чистый дух авантюризма, присутствующий даже в базарной торговле.

Вот, скажем, павлинье перо, с многозначительным видом подаренное дворцовым подметальщиком в одном из двориков Топ-Капы, главного дворца султанов на протяжении двух столетий. Подавая перо, служащий с достоинством указал на мозаичный портрет Мехмета IV и гордо удалился. На портрете у султана было точно такое же или очень похожее перо, но я почему-то не решился дать смотрителю лиру, зато вспомнил одну из сказок «Тысячи и одной ночи». Там халиф награждает героя за удачный и остроумный ответ, швыряя пригоршню золотых монет прямо на пол. Награжденный собирает золото, но кто-то из придворных завистников шепчет халифу на ухо:

– Сколь же велика жадность этого человека, что, получив столько золота, он не оставил ни одной монетки подметальщику дворцовому…

И халиф тут же, преисполнившись возмущения, спрашивает:

– Почему не оставил ты ни одной монеты подметальщику дворцовому? Неужели не знает пределов твоя жадность?

Но находчивый герой, как водится, с честью выходит из ситуации:

– О, светлейший, я не счел возможным оставить на полу ни одной монеты лишь потому, что кто-нибудь мог наступить на нее. А ведь на каждой монете с одной стороны твое изображение, с другой – твое имя!

И восхищенный находчивостью халиф приказал дать герою сказки еще золота. Не знаю как в Багдаде, но в Стамбуле точно живут потомки этого находчивого авантюриста. Хотя и подметальщики дворцовые здесь знают свое дело и не остаются внакладе.

Дондурма-без-мороженого – одна из локальных стихий Стамбула, она то усиливается, то ослабевает, но авантюрная жилка пульсирует всегда. Здесь все еще ходят чистильщики обуви, перетаскивая свое не изменившееся за двести лет оборудование; они вдруг роняют какую-нибудь щетку – роняют чрезвычайно искусно, так, чтобы ее мог заметить прохожий в обуви, пригодной для чистки ваксой и бархоткой (сейчас таких немного). Прохожий, идущий следом, замечает упавшую щетку, поднимает ее и догоняет чистильщика, а тот, рассыпаясь в благодарностях, предлагает – нет, просит об ответной услуге: почистить обувь бесплатно. И чистит, не переставая благодарить и восхищаться благородством путника, осторожно намекая, что если тот даст еще каких-нибудь пять лир, то великодушнее его не отыщется человека в целом мире. Невольный клиент, как правило, быстро смекает что к чему и обычно находит пять лир, оценивая этим гонораром веселое уличное шоу в жанре дондурма-без-мороженого. Приходится сделать вывод, что и прежние подметальщики дворцовые имели немало случаев проявить собственную смекалку.

Итак, многоукладность и разноправность всех классов существ, опознающих друг друга как свое иное, является общей основой имперской сакральной географии, поверх которой всегда существуют неповторимые черты и наносятся знаки отличия. В Петербурге свои классы существ, отличающиеся от константинопольских, но точно так же соблюдающие согласование во имя трансцендентного. Это прежде всего литературные двойники и исторические призраки, права которых соблюдаются и в городской застройке, и в передаваемых через поколения обычаях горожан. Некоторым образом Петр по-прежнему устраивает смотр своим подданным, повелевая пикетами, отстаивающими нерушимость архитектурной перспективы. В Петербурге не только Пушкин и Блок, но также Евгений и майор Ковалев далеко не бесправны. Площади и скверы Северной столицы удивительно просторны, ибо, если присмотреться, можно заметить, что, несмотря на свободное место, горожане стараются держаться ближе к краю, к стеночкам, интуитивно догадываясь, что пустота посередине не так пуста, как кажется, она заполнена великими мертвыми, которым тоже по-своему тесно…

Я помню беседу с Орханом Памуком, состоявшуюся во время его приезда в Петербург: писатель говорил тогда о различиях сакральной топографии. Какими бы ни были различия, они предполагают важнейшее сходство, состоящее в том, что сама сакральная топография есть: ибо прошлое хотя и прошло, но чертовски важно, куда именно оно прошло, ушло ли оно безвозвратно или спряталось в недрах, образовав своеобразную форму жизни.

Не исчезла и посмертная византийская печаль, она зримо локализована, по крайней мере, в двух вещах, если их можно назвать вещами. Во-первых, знаменитая Цистерна Базилика, настоящее подводное кладбище Византии. Перевернутое лицо Медузы горгоны в воде преисполнено печали, и повторение закрепляет печаль. Дымка грусти о невозвратном еще некоторое время стоит перед глазами после выхода из Базилики, но вскоре перекрывается городским щумом, стирающим все с поверхности, но не с глубины.

Во-вторых, ближе к вечеру на неожиданно встреченных низких подмостках можно увидеть танец дервиша. Собственно, это только кружение: десять, пятнадцать, двадцать минут кружится дервиш, но лицо его остается неподвижным, не от мира сего. Через пару минут я вспоминаю афоризм Витгенштейна: возможна ли вселенская скорбь продолжительностью в несколько секунд? – и понимаю, что это как раз она, поддерживаемая гипнотизирующим кружением тела. А еще минут через пять я вспоминаю, где уже видел такое лицо – ну конечно же, там, у Медузы горгоны. А поскольку у бесконечности иной счет частей, то и скорбь, отображаемая ликом Медузы в воде и дервишем в танце, имеют ту же модальность и интенсивность.

Множество таких нитей вплетено в мемориальную сетку меридианов и параллелей Стамбула. Двигаясь по городу, то и дело сталкиваешься с перепадами здешнего и трансцендентного, они случаются буквально на ровном месте, и если в Петербурге компоновка пространства напоминает ленту Мебиуса, по которой перемещаются живые, догоняя друг друга, чтобы неожиданно встретить того, кого уже обгонял, и столкнуться с неразрешимой загадкой, кто же из нас умер, то в Стамбуле, в его сакральном пространстве-времени как бы вбиты золотые гвоздики, удерживающие все минимально необходимое для перехода от слишком человеческого к творению духа, ведь империя держится на сваях трансцендентного. Множество живших здесь поколений до блеска начистили узлы имперской инфраструктуры, и сквозной коридор печали – о том, что все пройдет, что смертные тела преждевременно удостоверятся в своей смертности ради не умирающей славы, не скудеющего духа авантюризма.