Невская легенда - Александр Израилевич Вересов

косою и в девическом платье. Ничего не сказал. Грубыми задубелыми ладонями погладил ее по щеке, шумно вздохнул.

Пошли на бережок. Сели на перевернутую вверх днищем лодку. Новостей у каждого — короб. Всего сразу не перескажешь.

Река веяла холодом. Возле пристани стру́и отливали радугой. Разгружалась барка с товарами. Волны хлестали о водомерный столб.

Город строился и на левом берегу. Закладывалась верфь. Виднелись бревенчатые дома, дворы, огороды. Через Неву сновали шлюпки. Нигде нет мостов, кроме крепостного, подъемного. Их и не собираются наводить. Жители приморского города должны волей-неволей привыкать к веслу и парусу…

Бухвостов разыскал друзей как раз когда, скинув мешок с плеча, Логин вытряхнул медвежат. Они сердито урчали, жались к нему. Потом осмелели; стоя на задних лапах, сцепились, мохнатым клубком покатились к воде. Испуганно зафыркали. Кинулись к Логину. Заскулили по-щенячьи.

Васена смеялась, гладила их, с ладони кормила хлебом.

Сергей Леонтьевич смотрел то на девушку, то на медвежат. Со времени битвы за Ниеншанц он не слышал ее смеха.

В эту минуту Васена показалась ему похожей на светлый весенний росток. Ничего нет слабее его. И ничего нет сильнее. Кажется, прикоснись — надломится. Но как могуче, как непреодолимо пробивает он толщу земли! Проклюнет ее и тянется к солнцу, к свету.

Бухвостов не поверил бы, что Васена может так звонко смеяться. Он неприметно для других сжал руку Жихарева. Тот шевельнул лохматой бровью. Он знал, за что его благодарит сержант…

Шел обыкновенный солдатский разговор: скоро ли конец войне? Ширяй с непривычной серьезностью и как бы совестясь этой серьезности, сказал, что стосковался по вспаханному полю, по черным пахучим пластам, перевернутым сохой. Родя посмотрел на свои руки — большие, умелые во всякой работе.

Бухвостов раздумчиво покачал головою:

— Покуда шведов вконец не разобьем, другого и в мыслях держать не годится. Впереди — Корела, Выборг; придется еще и под Нарвой посчитаться… Война, по совести сказать, в самом начале, и кто знает, как она повернет нашу судьбу…[23]

Внезапно все замолчали. При таком молчании кто-нибудь непременно скажет, что где-то звезда упала. Но сейчас не вспомнили шутливую поговорку. Молчали с затуманенными глазами. Каждый понимал, о чем думает товарищ. Тишина. Слышно, как на реке волна о волну бьется.

Солдаты молча помянули тех, кто безмолвно лежит под курганом в Шлиссельбургской крепости, тех, чьи могилы одинокими безвестными холмиками виднеются на всем невском прибрежье, от истока до устья. Думалось о Ждане Чернове, который шел к морю, да так и не увидел, какое оно. Думалось о Тимофее Окулове, смелом ладожанине, — на волне родился, на волне погиб. Ничего он не любил так, как простор перед глазами…

Все посмотрели на пригорюнившегося Ширяя. Он почувствовал этот взгляд, выпрямился и полез за пазуху, доставать свою неразлучную сипку-берестяночку. И снова, как это всегда бывало, когда Трофим запоет, слушатели не узнали маленького солдата-замухрышку. Песня ли красила его? Светилась ли в те минуты добрая его душа?

Трофим перебирал лады здоровой рукой. Берестяночка начала грустно-грустно. Умолкла, оторванная от губ. Высоким чистым голосом Ширяй запел солдатскую шлиссельбургскую:

Ты, злодей-злодей, ретиво сердце,

Ретиво сердце молодецкое!

К чему ты ныло-занывало?

Ты беду мне, молодцу, предвещало.

Предвещало ты, а не сказало:

Что быть мне, молодцу, в рекру́тах,

Что в рекру́тах быть мне и в солдатах,

А в солдатах быть мне и в походе

Что под славным городом под Орешком,

По нынешнему званию Шлиссельбургом.

Трофим закинул голову. Напряглись жилы на шее. Снова внятно заговорила берестяночка. Но уже не тоска, не раздумье слышались в ее голосе. Резкие, сильные звуки, словно отмеренные солдатским шагом, взлетали и замирали в переливах.

Ширяй пел о том, как Петр спрашивал войско:

Еще брать ли мне город Орешек,

Иль не лучше ли от него нам отступить?

И как ответило войско:

Что не ярые тут пчелы зашумели,

Что возговорят российские солдаты:

Нам водою к нему плыти — не доплыти,

Нам сухим путем идти — не досягнути.

А что брать или не брать ли — белой грудью.

Тихими всплесками, потом все громче, громче звучит берестяночка. Да нет, то ядра летят, дыбят воду и землю, сабля о саблю высекает искры.

Развернув плечи, ликующе поет Ширяй:

Тронулося войско ко стене,

Полетели башни на берег.

Отворилися ворота не проделаны,

А проломаны из пушек ядрами.

Победили силу шведскую,

Полонили город надобный!

Кто сложил эту песню? Кто первый спел ее? Неведомо. Но полюбилась она солдатам. Поют ее не только на Неве — по всей России. Славная песня…

— Трофим, а Трофим, — вдруг растроганно говорит Логин, — иди к нам в пушкари. Право, иди.

— Не пойду, — отвечает сиповщик, — думаешь, я забыл, как ты меня банником съездил…

Все смеются, подталкивают Жихарева и Ширяя друг к другу. Медвежата скулят, путаются в ногах, хватают за ботфорты.

Минуя крепость, к причалу Березового острова подходит валкий на волне, пузатый бриг. Паруса еще не убраны, а по прогибающимся доскам уже катят бочонки со смолой и медом.

Повыше причала разбило плот с лесом. Десятки людей по пояс в студеной воде баграми ловят бревна, тащат их к берегу. Здесь рядом с брусчатым Гостиным двором строят хоромы. Плотники на подмостях — один внизу, другой вверху — тянут пилы. Сталь взвизгивает, разлетаются опилки.

Тут же работные, навалясь грудью, ходят в во́роте. Корневище, зацепленное пеньковым канатом, поддается, приподнимает землю с блеклой травой. Канат натянулся, звенит…

На скатах Березового острова, спускающихся к Неве, уже наметились улицы. Где повыше, посуше — блестят стеклами дома знати. Поодаль тонут в стылой грязи лачуги «Черной слободы».

Улицы на скатах хорошо видны от стен крепости. В наезженных колеях вода. Кое-где остались борозды от старых посевов.

Артели подкопщиков в лаптях с туго накрученными онучами врезаются лопатами в вязкую глину. Проходят солдаты. Шаг широкий, руки наотмашь. Щетинятся, сверкают багинеты.

Что ждет тебя, юный город на взморье? Какие битвы? Какая слава?..

Друзья — солдаты памятного нотебургского штурма — вглядываются в жизнь, рождающуюся вокруг, закипающую, как крутые валы под ветром-сиверком.

Трофим говорит тихо, но все его слышат:

— Живет, живет Санкт-Петербург, нашего Орешка молодший брат!

Зазвонили колокола под шатровым шпилем. Ударили пушки на стенах. Окутались дымом фрегаты на рейде.

Прогремел салют в память и в честь