Жестокие игры - Мэгги Стивотер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но я ведь только что открыла для себя недостижимую красоту конюшен Малверна и потому полна недоверия.
— Неужели ты не будешь скучать по всему этому?
Теперь Шон Кендрик смотрит на меня, и когда я вижу его лицо под таким углом, оно выглядит так, словно кожа под глазами испачкана углем.
— А что здесь такого, чтобы скучать? Оно не мое, мне нет до этого дела. — У Кендрика вырывается глубокий вздох, и это самое откровенное, что только я слышала от него, это похоже на исповедь; но тут же он резко поднимается на ноги. — А как насчет тебя, Кэт Конноли? Пак Конноли.
В том, как он это произносит, я ощущаю нечто особенное: он не забыл мое прозвище, нет, ему просто нравится чувствовать вес слов, когда он дважды произносит мое имя, и от этого мне становится тепло, и я волнуюсь и становлюсь мягче.
— О чем ты?
Кендрик снова меняется со мной: забирает поводья и отдает ведро. Я чуть отступаю назад.
— Что ты будешь делать, если выиграешь Скорпионьи бега?
Я заглядываю в ведро.
О! Я куплю себе четырнадцать платьев, и построю дорогу, и назову ее своим именем, и попробую все-все, что только есть в пекарне Паллсона.
Я не смотрю на Кендрика, но ощущаю на себе его взгляд. Его довольно трудно вынести.
Шон говорит:
— А если по-настоящему ответить?
Но когда я пытаюсь найти настоящий ответ, тут же вспоминаю о том, что Гэйб сидел в исповедальной кабинке рядом с отцом Мунихэмом и плакал. Это наводит меня на мысль о том, что независимо от исхода бегов Гэйб все равно считает отъезд лучшим для себя выбором. И я огрызаюсь:
— Неужели ты думаешь, что я стану выкладывать свои секреты кому попало?
Кендрик ничуть не огорчен.
— Я не знал, что это секреты, — говорит он. — Иначе и спрашивать бы не стал.
Из-за этого я сразу чувствую себя неблагодарной, ведь он-то ответил мне честно.
— Извини, — говорю я. — Моя мама всегда твердила, что я родилась не из женской утробы, а из бутылки с уксусом и что они с отцом три дня купали меня в сахаре, чтобы отмыть кислоту. Я стараюсь вести себя как следует, но постоянно ныряю обратно в уксус.
Папа иногда шутливо рассказывал гостям, что феи подбросили меня к дверям их дома потому, что я слишком часто кусала их за пальцы. Но моей любимой историей была та, которую рассказывала мама: якобы перед моим появлением на свет семь дней и семь ночей шел непрерывный дождь, а когда она вышла во двор, чтобы спросить у неба, почему оно так плачет, я свалилась к ее ногам из облаков, и тут же выглянуло солнце. Мне всегда нравилась эта мысль: я так надоедлива, что даже небесные стихии меня вынести не могут.
Шон говорит:
— Не стоит извиняться. Я позволил себе лишнее.
И от этого мне становится еще хуже, потому что я совсем не то имела в виду.
Корр рядом с Шоном внезапно переступает с ноги на ногу, а движение его головы выглядит скорее волчьим, нежели лошадиным. Что-то в выражении его глаз заставляет Шона быстро плюнуть на пальцы и снова прижать жеребца к стене.
Я пугаюсь, что вот сейчас Шон велит мне уйти из стойла, и потому быстро говорю:
— А для чего эти твои плевки? Я уже видела раньше, что ты так делал.
Мне незачем изображать любопытство. Оно, похоже, является частью моей натуры, хотя я и старалась подавить его долгими годами усилий в течение всей взрослой жизни.
Шон смотрит на собственные пальцы, как будто хочет для демонстрации снова плюнуть на них, но в конце концов просто расправляет их, а потом сжимает в кулак. Размышляя, он смотрит на Корра, словно жеребец каким-то образом может помочь ему сформулировать ответ.
— Это… слюна. Соль. Я. Это часть меня, это способ для меня быть где-то в другом месте. Там, где весь я очутиться не могу.
Я вспоминаю, как Шон успокаивал Корра, — как будто никого, кроме них двоих, на всем песчаном берегу и не было. Как запах Шона на его рубашке заставил Корра утихомириться, когда ничто другое не могло его остановить.
Я замечаю:
— Что-то мне подсказывает, что моя слюна не смогла бы на него подействовать так, как твоя.
Следует долгая пауза, прежде чем Шон говорит:
— Может, пока и нет.
Пока! Не думаю, что я хоть раз в жизни слышала более приятное слово.
Я тут же продолжаю расспросы:
— И шепот. Ты ему что-то нашептываешь. Что ты ему говоришь?
Шон встает возле плеча Корра и впервые за все время улыбается мне. Это едва заметная улыбка, и в ней нет ни радости, ни шутки, я вообще не понимаю, что она значит. Шон сразу кажется моложе, на него проще смотреть… может, он как раз поэтому и старается не улыбаться. Прижавшись щекой к холке Корра, он отвечает:
— То, что ему необходимо услышать.
Одно ухо Корра поворачивается в сторону Шона; второе остается направленным на меня. Мне не хочется отводить взгляд от Кендрика, прислонившегося к водяному коню. В этом есть что-то особенное: массивный красный гигант, который убил человека, — и худощавый, смуглый Шон Кендрик рядом с ним, как будто они близкие друзья… Это и зачаровывает меня, и пугает.
Шон наблюдает за тем, как я наблюдаю за ним, и наконец говорит:
— Ты его боишься?
Мне не хочется отвечать утвердительно, ведь прямо в этот момент я Корра не боюсь, он сейчас куда больше похож на обыкновенную лошадь, чем на морского дьявола, но и отрицательный ответ тут не подходит, потому что вчера утром, на песчаном берегу, я была переполнена ужасом. Я могла бы просто ничего не отвечать, но почему-то уверена, что Шон Кендрик с его пронизывающим взглядом прекрасно видит, как я путаюсь между двумя вариантами. И потому вместо ответа я напоминаю:
— Ты сам говорил, что не доверял ему.
— Я и океану не доверяю; он может убить меня, а может и пощадить. Но это не значит, что я его боюсь.
Я хмурюсь, глядя на Шона. Мне снова вспоминается то, как Шон прижимался к спине красного жеребца, скача без седла по верхней дороге среди утесов. И то, как Шон не в силах был смотреть на Мэтта Малверна, оседлавшего Корра. И впервые я смело смотрю в его чуть прищуренные глаза.
— Но ты не просто не боишься. Ты ведь его любишь. Ты любишь Корра.
Шон Кендрик вздрагивает, как будто я его ударила. И молчит так долго, что я начинаю слышать звуки, доносящиеся со двора конюшни: негромкое ржание, плеск льющейся воды, хлопанье дверей… И наконец Шон говорит:
— А ты любишь этот остров. Так скажи, в чем тут разница?
И как только он это произносит, я понимаю, что мне абсолютно нечего возразить. Конечно, это правда; и хотя я не знаю, найду ли вот-вот на этом острове свою смерть или все же останусь в живых, я все равно его люблю, с этим не поспоришь. Может, как раз за всю непредсказуемость и люблю.