Над горой играет свет - Мадженди Кэтрин

— Мама, зачем ты все это мне говоришь? Зачем?

Она нацелила на меня указательный палец.

— Ты мне тут не нужна, слышишь? Катись назад в Блюйзиану-парься-бляся-под-бананом… к этой своей. — Согнувшись над столом, она закашлялась, выпустив изо рта целый клубок дымных змей, а когда разогнулась, добавила: — Мне и одной неплохо, и очень даже хорошо. Могу делать что хочу и когда хочу. Например, завести нескольких любовников. А когда ты тут бродишь, мне рассчитывать не на что. Я теперь товар подпорченный. Все ухажеры будут увиваться за тобой.

Я подпрыгнула как ужаленная и помчалась к братьям в шкаф, захлопнув дверцу, прижала ладони к лицу, захотелось умчаться верхом туда, где нет злобы и где все по-настоящему, без подвохов. Но я никак не могла отдышаться, вдох-выдох, вдох-выдох, часто-часто, тяжко-тяжко.

Через какое-то время я потащилась в свою спальню, мама даже не зашла посмотреть, как я, извиниться. Не зашла и не сказала, что погорячились, и будет. Что она наболтала всяких глупостей, но это спьяну, ничего серьезного. Я лишь услышала, как хлопнула ее дверь и щелчок запираемого замка. В голове зазвенели кусачие шершни, я специально им не противилась. Головная боль была легче боли сердечной.

Ночью мне приснилась бабушка Фейт. Она протянула ко мне руки, и я побежала к ней, снова превратившись в малявочку. Крепко прижав меня к себе, бабушка гладила мои волосы, а я плакала и плакала, уткнувшись лицом в ее подол. Мы с ней долго так стояли. Когда проснулась, все еще чувствовала запах теплого хлеба и яблок.

А утром я постучалась в мамину дверь, принесла ей кофе и тост.

— Ма-а-ам? Завтрак готов.

— Катись отсюда. Я же тебе все вчера сказала. — За дверью что-то грохнулось на пол и разбилось. — Позвони моему братцу, скажи, чтобы забрал тебя, как-нибудь обойдусь.

— Кофе горячий, как ты любишь.

— Не отопру, не выйду, не нужен мне твой гребаный кофе. И ты не нужна, понятно? И чтобы больше сюда ни ногой. Никогда! Ты слышишь? Ни-ког-да. Не желаю больше тебя видеть, пока я жива, не бывать тебе здесь, ясно? Вы, проклятые мои деточки, сгубили мою жизнь. Все, отныне и навеки никаких детей. У меня больше нет детей. У меня нет больше дочери. Прочь, брысь отсюда. — Что-то с грохотом шмякнулось о дверь, я отскочила, расплескав немного кофе.

Поднос я поставила под дверью и на ватных ногах поковыляла в кухню. Глянула в окошко: миссис Мендель возилась в саду. На голове у нее была смешная соломенная шляпа, обшитая матерчатыми цветами. Я стала пить кофе, подставив лицо ветру из форточки. Выпила весь, до последней капли, а потом пошла звонить дяде Ионе. Услышав в трубке его голос, через силу проскрипела:

— Дядя Иона, поскорее приезжай. Мама какая-то странная.

Он примчался мигом, будто летел на крыльях. Но и дяде не удалось выманить маму. На все уговоры она отвечала ругательствами и черными потоками оскорблений. Заявила ему, что не желает никого видеть. Что не нужен ей никакой брат, ни сейчас, ни вообще. По глазам дяди я видела, что эти ее высказывания бьют в самое сердце.

Два дня мы кружили у запертой двери, но когда мама пригрозила, что не притронется к еде, пока я тут, сдались, поверили.

Я собрала вещички, и меня отвезли в домик дяди и тети, к Звездочке и Верзиле. В домике я оставалась, пока не иссякли слезы. Плакала в основном во время прогулок верхом на Звездочке, она же никому не расскажет. Когда я почувствовала: все, слезы на исходе, — то сообщила дяде Ионе, что готова вернуться в Луизиану.

Позвонила Ребекке, сообщить.

— Будем встречать тебя в аэропорту.

Я летела в Луизиану, а боль, причиненную мамиными словами, развеял ветер, я позволила ему это сделать, боли как не бывало. Я запрятала маму на задворки памяти, так прячут старую фотографию со старыми родственниками, о которых никто не вспоминает, хотя все помнят, кто это такие.

Мы с папой, качаясь в креслах, потягивали чай, по крайней мере, я точно пила чай, а он, возможно, не совсем. Но тогда я, кажется, решила, что мне все равно. Поставив стакан на пол, папа достал кошелек и вынул оттуда мамино фото, протянул мне. Вот оно что, тайком носил его с собой. Мама была сфотографирована в полный рост. Левая рука на бедре, правая за спиной, будто мама что-то прятала. Платье плотно ее облегало, видимо, был очень ветреный день, волосы рассыпались по плечам, некоторые прядки упали на лицо.

— И ты все это время носил фото с собой?

Он потупился, как маленький мальчик, которого до ужина застукали у тарелки с печеньем.

— Да.

— Так-так, а как насчет фото Ребекки?

— Тоже есть, видишь?

Он распахнул кошелек и предъявил мне улыбавшуюся во весь рот Ребекку. Какая хорошенькая, подумала я. И такая искренняя, настоящая.

— Ты не должен держать в кошельке маму, — не могла успокоиться я, фото жгло меня, вызывало зуд негодования.

— Поэтому я и отдаю снимок тебе, теперь я свободен. — Он облегченно вздохнул, будто его действительно раньше что-то держало в плену.

Я спрятала фотографию в кармашек.

Еще раз глянув на Ребекку, папа улыбнулся и сложил кошелек.

— Наверное, считаешь меня глупцом, — сказал папа, пряча кошелек в карман.

Я не стала ему признаваться, что тоже никогда не могла устоять перед мамиными чарами.

— Я когда-нибудь снова увижу маму? — спросила я, переведя взгляд на наш могучий раскидистый дуб.

— Не знаю. Но самому мне хотелось бы.

Он потер ладонями колени.

— В конечном итоге все будет хорошо, как должно быть.

Он раскрыл томик с пьесами Шекспира. Я глянула на страницу — что-то про морские бури и про тонущих в пучине из-за кораблекрушения, про каких-то несчастных одиночек, про какого-то Калибана.

ГЛАВА 32. Он всегда терпеть не мог расставания

Мика закончил школу, в честь этого события мы отправились по реке в Новый Орлеан. Поднялся шторм, особенно страшно было у плотины. Но к тому времени, когда мы заехали в отель «Монтлеон», шторм утих. Во Французском квартале пили кофе с молоком, ели оладьи, креветки, «бедных парней» с креветками и сэндвичи «Муффалетта» с обжигающе острой начинкой. И еще фирменный новоорлеанский банановый фостер. Мы клали деньги в шляпы уличных музыкантов и в футляры для гитар, мы приплясывали под их музыку. А с какой удалью, с каким шиком танцевали уличные мальчишки! Я подозревала, что за широкими бесшабашными улыбками прячется печаль, а может, усталость. Но разве можно точно утверждать, что у другого человека в мыслях или на сердце?

Когда нас занесло к гадалкам (одна предсказывала по руке, вторая — по картам Таро), Мика ухмыльнулся, заявив, что он и так знает точно, что скоро наши кошельки вконец отощают. В «Доме Наполеона» мы с братьями пили маленьким глоточками ледяную кока-колу в высоких пивных стаканах, а папа с Ребеккой заказали «Пиммс кап», это такой легкий коктейль с травками, джином и ликером. Потом проехались на повозке с мулом, он потряхивал головой, украшенной султаном из перьев. Я смотрела на Миссисипи, грязную и быструю, хранительницу несметных темных тайн… Новый Орлеан чем-то напоминал цирк, только открытый постоянно, и зрители тоже могут спуститься на арену, а не смотреть лишь со стороны, со своих мест. Я пощелкала целых три пленки.

Эта поездка оказалась единственным нашим «семейным отпуском». Домой отправились усталые, но счастливые, мечтая поскорее добраться до родных, не гостиничных, кроватей.

Разбудил меня Мика.

Я приподнялась на локте:

— Салют. Что-то случилось?

— Салют. Ничего особенного. — Он похрустел суставами пальцев.

— Ну и как тебе ощущение, что ты больше не школьник?

— Пока даже не верится. — Он смотрел на меня, в темноте сверкнули зубы, это Мика улыбнулся. — Помнишь, я говорил тебе, что после школы сразу рвану в Нью-Йорк?

Я кивнула. Но вообще-то я была уверена, что никуда он не рванет. Что это просто мечты, вроде вечных моих фантазий.