Лайла (Исследование морали) - Роберт Персиг

Он снова повернулся. Подушка как каменная. Все хорошие подушки там у неё. Сейчас не достать.

: Ну да ладно.

Вот в этом и есть трудность при съемке картины по его книге. Безумие ведь не снимешь.

Возможно, если при показе фильма кинотеатр рухнет, и зрители окажутся среди звёзд в пространстве без какой-либо опоры, удивляясь как глупо сидеть тут среди звёзд и смотреть кино, не имеющее к ним никакого отношения, и вдруг поймут, что это кино и есть единственная действительность, и им лучше заинтересоваться им, ибо то, что они видят и сами они - одно и то же, как только оно кончится, они сами тоже исчезнут:

Ну вот. Всё! Пропало!!

Ничего не осталось!!

А затем чуть позже подобный сон наплывает снова и снова, а они в нём.

Так оно и было. Он уже настолько привык ко сну под названием "здравый смысл", что почти уж и не задумывался о нём. Так, иногда, когда что-нибудь подобное вдруг всплывало. Теперь он видел этот свет довольно редко, изредка, как сегодня.

Но в то время тот свет был для него всё.

И дело не в том, что что-то конкретное выглядит иначе. Дело в том, что весь контекст у всего совсем другой, хотя в нём содержатся всё те же вещи.

Он вспомнил метафору о жучке, который ползал всю свою жизнь в каком-то вонючем носке, а потом кто-то или что-то вдруг вывернуло носок наизнанку. Место, где он ползал, все детали остались теми же, но всё теперь стало открыто, свободно и ужасный затхлый запах куда-то пропал.

И ему пришла на ум другая метафора, что он всю свою жизнь ходил по натянутому канату. И когда он свалился с него, то вместо того, чтобы разбиться, вдруг полетел. У него открылся новый странный талант, о котором он и не подозревал.

Он вспомнил то чувство восторга, когда разгаданы старые тайны и можно исследовать новые. Он припомнил, ему казалось, что он ведь не впал в какой-то каталептический транс. Наоборот, он вышел из него. Он освободился от статичной структуры жизни, которую раньше считал неизменной.

Яхта заколыхалась, и он снова сообразил, где находится. Сумасшедший. Он снова станет душевнобольным если не поспит. Слишком много хаоса: улицы, шум, люди, с которыми не виделся больше года, Роберт Редфорд, всё это вдруг наложилось на фон этой яхты: а теперь ещё эта морока с Лайлой. Это уж слишком.

: Всё постоянно меняется, меняется, меняется. Раньше он боялся, как бы не застрять в какой-либо статичной структуре, то теперь всё слишком зыбко. Должна же быть какая-то промежуточная смесь хаоса и стабильности. Но он уж становится слишком стар для такого.

Может, стоит почитать. Ведь он стоит в у пирса, подключен к электросети впервые за несколько недель, и всё ещё не воспользовался этим удобством ни разу. Можно прочесть всю новую корреспонденцию. Может быть, удастся немного успокоиться.

Чуть погодя он встал, достал лампу для чтения на 120 вольт из шкафчика, вставил шнур в сеть и включил. Не работает. Возможно, шнур не подсоединён в доке. Такое случается постоянно. К тому же тут холодно. Придется снова разжечь огонь.

Он надел штаны и свитер, взял фонарик и вольтметр из ящика с инструментами и открыл люк, чтобы наладить свет.

Снаружи дождь перестал, но небо всё ещё было хмурым, оно отражало огни города.

Позже дождь вероятно пойдет снова. Ну, утром посмотрим.

На пирсе он убедился, что шнур подключен. Он подошел к распределительному щитку, вынул штепсель и вставил щуп вольтметра. Тока нет.

Не так уж и хорошо, подумалось ему, стоять тут босиком на мокрых досках и проверять сеть на 120 вольт. Он открыл крышку сбоку стойки и обнаружил рубильник, который, конечно же, был выключен. Всегда так делают. Когда он включил рубильник, вольтметр показал 114 вольт.

На судне лампа тоже горит. Он достал спирту и разжег огонь в печке.

И всё-таки почту читать расхотелось. Это требовало особой концентрации. Получая сотни писем от почитателей, в которых говорилось почти одно и то же, становилось все трудней и трудней читать их. Всё та же проблема знаменитости, а сегодня ему больше не хочется вдаваться в неё.

Но есть ведь ещё книги, что он купил. Можно полистать их. Одно из неудобств в такой плывучей жизни состоит в том, что нельзя пользоваться публичными библиотеками. Но в одном из книжных магазинов он нашёл биографию Уильяма Джеймса в двух томах, и она ему пригодится на время. Нет ничего лучше старой доброй "философологии", если хочешь уснуть. Он вынул верхний том из холщовой сумки, забрался в спальный мешок и некоторое время разглядывал обложку книги.

26

Ему нравилось слово "философология". Оно очень точно подходит. Оно звучит заурядно, неуклюже, пресно, но довольно точно подходит к рассматриваемой теме, и он пользуется им уже некоторое время. Философология так же соотносится с философией, как музыковедение с музыкой, как история искусств или понимание искусства к самому искусству, как литературная критика к писательскому творчеству. Это производная, вторичная область, иногда паразитирующая поросль, которая тешит себя мыслью, что влияет на хозяина посредством анализа и осмысления его поведения.

Литературные критики иногда тревожатся по поводу той ненависти, которую к ним питают писатели творцы. Этой язвительности также не понимают историки искусств.

Он полагал, что то же самое происходит и с музыковедами, но он недостаточно хорошо знаком с ними. У философологов такой проблемы не возникает, ибо философы, которые могли бы их осуждать, и не существуют как класс. Их просто нет. Есть только философологи, называющие себя философами, вот и всё.

Можете представить себе гротеск положения, когда историк искусств водит студентов в музеи, заставляет их писать работы по историческим или техническим аспектам того, что они там видят, и несколько лет спустя им присваивают степени, гласящие, что они законченные художники. А ведь они ни разу не держали в руках ни кисти, ни палитры, ни резца. Всё, что они знают - это лишь история искусств.

И как ни парадоксально, именно это и происходит с философологией, называющей себя философией. От студентов и не ждут философствования. Преподаватели вряд ли сумели бы что-либо сказать, если бы это было так. Возможно, они сравнили бы писания студента с трудами Милла или Канта или кого-либо ещё в этом роде, посчитали бы работу студента гораздо слабее их, и посоветовали бы ему забыть о ней. Еще студентом Федра предупреждали, что его быстро "укоротят", если он будет слишком привержен каким-либо собственным философским идеям.

Литературоведение, музыковедение, история искусств и философология потому и процветают в академических институтах, что преподавать их легко. Просто снимаешь ксерокопию того, что говорил когда-то какой-то философ, заставляешь студентов обсуждать это, а в конце семестра ставишь им "неуд", если они забыли об этом.

Практическую живопись, сочинение музыки и писательское творчество преподавать практически невозможно, и поэтому они едва маячат на пороге академических врат.

А философия вообще не попадает туда. У философологов часто возникает интерес к творческой философии, но они подавляют его, как подавляют в себе позывы к творческому писательству литературоведы. За редкими исключениями они не считают сферой своей деятельности творческую философию.

Как автор, Федр откладывал философологию в сторону, отчасти потому, что она не нравилась ему, отчасти потому, что не хотел ставить философологскую телегу перед лошадью. Философологи же не только ставят телегу впереди, но обычно вообще забывают о лошади. Они говорят, что сначала надо прочитать всё, что говорили великие философы в истории, и только затем следует решать, что же ты хочешь сказать сам. Загвоздка здесь в том, что когда прочтёшь труды всех великих философов, тебе будет как минимум лет двести. Вторая загвоздка в том, что великие философы пишут очень убедительно, и если читать их с открытым сердцем, то можно увлечься их мыслями и упустить из виду то, о чем они не говорят.

Федр же, напротив, иногда забывал о телеге, а восхищался лошадью. Он считал, что лучше всего исследовать содержимое различных философических телег, предварительно составив своё собственное представление о чем-либо, а затем выяснять, согласны ли с этим великие философы. А таковые всегда где-либо отыщутся. И читать их будет гораздо интереснее, так как можно будет радоваться тому, что совпадает, осуждать их противников, а когда выяснится, как противники нападают на них, то можно покумекать и самому и с неподдельным интересом поискать истину.

При таком раскладе можно подходить, скажем, к Уильяму Джемсу в отличие от обычного философолога совершенно иначе. А поскольку ты сам уже творчески поразмыслил ещё до знакомства с Джемсом, то уже не следуешь ему слепо. При этом возникают всевозможные свежие новые идеи при сопоставлении того, о чем толкует он, и того, о чем ты уже составил себе мнение. При этом ты не связан тупиками его мыслей и всегда можешь найти обходной путь. Так оно и было в результате того, что Федр уже прочёл. У него складывалось определённое мнение, что философия Джемса неполна, и что Метафизика Качества могла бы весьма её дополнить. Обычный философолог стал бы негодовать, если кто-то пытается поправить великого гарвардского философа, а сам Джемс, судя по тому, что Федр уже прочел, весьма обрадовался бы таким попыткам. Ведь он был, в конце концов, философом.