Восемнадцатое мгновение весны. Подлинная история Штирлица - Эрвин Ставинский

– Я уже привыкла, что он засыпает на полуслове. Болезнь такая, что ли?

Зазвонил телефон, Феликс тот час же проснулся и, чертыхаясь, подбежал к телефону, снял трубку, потом обернулся к жене:

– Это тебя.

Пока молодая женщина разговаривала, прикрыв ладонью телефонную трубку, Феликс, поглядывая в ее сторону, сообщил:

– Я ожидал услышать: «Товарищ Гурский, немедленно выезжайте на работу». Каждый день так, – он резко потер виски. – Голова какая-то… Тяжелая. Да! Чуть не забыл. К тебе приедет гость, Графпен. Он готовится выехать в Лондон резидентом… Очень любит поговорить.

После чая жена Феликса стала собираться на какие-то курсы, и он решил ее проводить.

Встреча с Графпеном состоялась на следующий день. Одетый в форму сотрудника НКВД, он держался важно и был немногословен. Расспросив об обстановке в Лондоне, о сотрудниках резидентуры, он закончил разговор и перед уходом сообщил, что на следующий день Павла собирается принять заместитель Слуцкого Сергей Шпигельглас.

Действительно, на следующий день Корнеля пригласил к себе Шпигельглас, толстый, светловолосый, маленький человек. Ничего толком не объяснив о причинах отзыва из страны, он предложил Павлу взять месячный отпуск, а после того, как он отдохнет, будет решен вопрос, где ему работать дальше.

Расстроенный, Павел вернулся домой и занялся переездом на свою квартиру, благо она освободилась. Вечером они с Любой пошли в театр. За ужином он непривычно много пил водки, но Люба молчала.

В театре собралась вся высокопоставленная московская публика: известные артисты, писатели и художники, много военных, дипломатический корпус. Все дамы были в вечерних платьях.

В антракт в залитом огнями холле они отошли в угол и занялись своим мороженым. Павел рассматривал прогуливающуюся публику, узнавал лица видных государственных деятелей, потом неожиданно увидел Бориса Бермана, своего бывшего резидента в Берлине, а позже – заместителя начальника Иностранного отдела. В настоящее время он занимал должность заместителя начальника секретно-политического отдела ГУГБ НКВД, но все уже знали о его предстоящем переводе в Белоруссию на должность наркома внутренних дел. Берман сделал вид, что не заметил Павла. Оно и понятно: теперь он был высокопоставленный чиновник.

Спектакль Павел не помнил. Осталось лишь впечатление от изобилия цвета, помпезности и фальши.

Месяц тянулся медленно, но, как и всему, и ему пришел конец. В первый же день после выхода на работу Корнеля пригласил к себе Слуцкий. Павел знал его очень хорошо, в том числе и по работе в Германии, хотя он работал под прикрытием торгового представительства. Слуцкий больше, чем любой руководитель Центра, имел опыт работы с агентурой за границей, поскольку сам был оперативным работником. Это был умный, всесторонне развитый человек, лояльный к своим сотрудникам. В его поведении ощущалась раздвоенность: он был дисциплинированным функционером НКВД, но одновременно, как искренний коммунист и революционер, был сентиментально привязан к прошлому. Только этим обстоятельством можно объяснить случаи, когда Слуцкий не производил уже санкционированные аресты. Так, он позволил уехать из Советского Союза дочери Сташевского, спасал других сотрудников, в том числе супругов Зарубиных, которых специально командировал в США. Вполне понятно, что он не испытывал никаких иллюзий ни в отношении себя, ни в отношении судьбы своих близких друзей. Он наверняка знал, что все арестованные «вражеские агенты», с которыми он работал лично, невиновны в тех преступлениях, в которых их обвиняют. Помешать происходящему он не мог, оставалось лишь стоически идти на заклание.

– Садитесь, Корнель, – заговорил Слуцкий. Он избегал взгляда Корнеля и делал вид, что они незнакомы. – Мы вызвали вас в Москву, поскольку располагаем сведеньями о том, что вы с врагами народа Путной и Никольским принимали участие в троцкистской организации. Идите! Вас вызовут для беседы. Свободны!

Ошарашенный, Павел вышел из кабинета. О каком троцкистском заговоре он говорит?! Путна проходил по делу Тухачевского, Никольский в настоящее время в качестве резидента работает в Испании. Этих товарищей Павел знал, но он никогда с ними близко не общался! Какой-то вздор!

Корнель по инерции продолжал ходить на работу, но его стали избегать как заразного, он ничего не делал и ему ничего не поручали.

И вот арест. Павел надеялся, что, может, теперь наконец все прояснится и жизнь наладится…

Машина приближалась к площади Дзержинского. Начинался слякотный хмурый весенний день. Появились первые автомашины, и озабоченные люди все куда-то спешили по своим делам.

По прибытии на Лубянку Павла заперли в каком-то тесном помещении. Только теперь он ощутил страх, страх перед неопределенностью, невозможностью проснуться и вернуться к прежней жизни.

Потом его повели по узким коридорам, сунули в небольшую камеру, где уже сидел один заключенный, одетый в рабочую одежду. Он его просветил: раз вы работали за границей, вас отсюда уже не выпустят, потому что много, мол, знаете.

На следующий день, после завтрака, его повели в отдел приема арестантов: тщательно там обыскали, сфотографировали, заполнили анкеты, сняли отпечатки пальцев, провели медицинский осмотр и наголо обрили. Все эти процедуры Павел воспринимал совершенно равнодушно. Чего волноваться? Проверят и отпустят. Тогда можно будет жить спокойно, без этих ночных ожиданий.

Корнель себя успокаивал, но внутри нет-нет да и начинало грызть сомнение. Он не забыл свои беседы с Гурским и поэтому был осторожен, избегая разговоров с сокамерниками.

Ночью Павла неожиданно подняли, погрузили в «черный воронок» и под охраной двух стрелков куда-то повезли. Через некоторое время машина остановилась, двери «воронка» открылись, и арестантов стали по одному вытаскивать из тесных «конвертов». Потом всех построили, пересчитали, заполнили какие-то новые бланки и под окрики охранников стали разводить по камерам тюрьмы, как потом оказалось, Бутырской.

Корнеля втолкнули в длинную камеру с двумя зарешеченными окнами в противоположном конце. На нарах, расположенных вдоль стен, плотно прижавшись друг к другу, спали люди. Обе руки у всех были положены поверх одеяла или одежды.

В проходе стоял длинный, чисто выскобленный стол, на нем чайник и кружки. Возле входа параши – две бочки с крышками.

Павел осторожно присел на краешек ближайшей скамьи и положил свой узелок рядом. Уже светало, стекла на окнах побелели.

Неожиданно в коридоре загремел резкий звонок, в дверях со скрипом открылась форточка, и раздался крик дежурного:

– Подъем! Подъем!

И разом около сотни неподвижных тел ожили: одни стали одеваться, другие вытаскивали полотенце, мыло. Раздался голос: