Коллективная вина. Как жили немцы после войны? - Юнг Карл Густав

Есть тысячелетняя история немецкой свободы. В интересах нашего воспитания необходима книга, которая рассказывала бы об истории свободы на немецких землях в последнее тысячелетие.

История немецкой свободы богата фактами, которыми можно гордиться: свобода городов Средневековья, крестьянские свободы, свобода, которую барон фон Штейн ввел в Пруссии в виде городского самоуправления и которая красной чертой проходит в этой ограниченной форме через все XIX столетие. Сюда относятся, в первую очередь, швейцарская и голландская история – впечатляющая история свободы народов, говорящих на немецком языке. В этом внутренняя сущность политической немецкой истории, на которой мы можем основываться в нравственно-политическом отношении. Наш величайший политический мыслитель Кант сказал, что решающими событиями истории последних столетий была освободительная борьба голландцев и швейцарцев. В книге, о которой я говорю, нашли бы свое место те силы и события, которые были враждебны свободе и разрушали ее. Каждая история свободы – это одновременно история врагов свободы, история борьбы с ними и поражений.

В книгах по истории свободы, которые издавались бы в виде учебников, делалось бы различие между тем, что необходимо знать из прошлого, а что – нет. Наши школьные учебники по истории до сих пор на три четверти заполнены сведениями, которые не представляют уже никакой познавательной ценности. Все, что можно познать, должно изучаться, храниться в архивах и находить отражение в трудах по истории. Сейчас, в момент, когда мы заняты столь необходимыми для нас поисками основ, замалчивается очень многое из того, что нужно знать, и сообщается очень многое, не имеющее никакого значения. Говорят, историю следует переписывать. Да, но не в духе фальсификации, а, наоборот, сочетая активность традиционного исторического исследования с большей жизненной правдой.

На вопрос о том, на чем мы можем основываться, имеется и второй ответ: на всеобъемлющем духовном единстве немцев, которое берет свое начало в нашем классическом веке в период от Лессинга и Канта до Гёте и Гегеля. Эта классическая эпоха 1770–1830 годов развернулась в форме мировоззрения, не носящего политического характера. Сфера его господства, ломая политические границы, простиралась от Копенгагена до Цюриха, от Риги до Амстердама, от Страсбурга до Вены. Это была духовная общность интеллектуалов. В своих произведениях и в своей жизни они воплотили одно целое, основу, которая поможет нам осознать свою сущность, единство немцев: все мы немцы.

Но в нашем классическом веке есть и сомнительные моменты. Он не представляется в виде чего-то определенного, что может служить масштабом. Правда, тогдашняя Германия, страна «поэтов и мыслителей», была всеми признана, ею восхищались, ее любили. Мадам де Сталь – лишь одна из тех, кто создал этой Германии авторитет и славу. Но верно ли то, что мы, подобно грекам, были творцами классического века? Теперь мы уж не считаем так.

Наш классический период отдавал дань всему великому, истинному и прекрасному в мире. Поразительно, как эти высокоразвитые духовно немцы радовались всему прекрасному, что создало человечество, любили это прекрасное, повсюду искали и изучали его. С этой точки зрения наш классический век был веком понимания, чем-то в высшей степени необыкновенным, доселе невиданным. Безграничное понимание простирается вширь, через горизонты, и в этом его сила. И в то же время ему присуща ограниченность – таков характер этих людей и их произведений. В этом его слабость.

Нас все привлекало. Не было ничего, что не волновало бы, не интересовало бы нас. Немцы хотели знать все, слышать обо всем, овладеть всем, по крайней мере путем познания.

Позднее эта особенность немецкого классического века выродилась в непомерную и ложную самоуверенность. Немцы стали думать, что они – центр всего. Уже сам их язык, мол, наиболее способен вобрать в себя путем переводов всю мировую литературу. Немцы – единственный народ, понимающий все другие народы.

Удивительная самоуверенность! Нам не следовало бы забывать, что Гомер, Эсхил, Софокл, Данте, Шекспир создали большие ценности. Их произведения – это творения, как бы вникающие в самую суть вещей. В нашем классическом веке есть исключения, которые хотя и не достигают этих творческих вершин, но также относятся к величайшим творениям человечества. И они характерны для немцев в том лучшем, что они создали: речь идет о Гёте и Канте.

Гёте ни с кем не сравним в истории, но не благодаря «Фаусту» – каким бы глубокомысленным, великолепным, бесконечно богатым и поэтически прекрасным ни было это произведение, – а благодаря своей человечности. Он, как никто другой, был доступен в большом и малом, и при этом оставался великим. Больше того, чем лучше узнаешь его, тем больше вырастает он в ваших глазах как человек.

И тут опять нельзя не оговориться. Поняли немцы Гёте? Создав культ Гёте, они сделали его частью своей культуры, но перестали понимать. Культ Гёте испортил характер образованных людей. Ответом на мое выступление в 1947 году на тему «Наше будущее и Гёте» было почти единодушное возмущение этих представителей немецкой культуры (один лишь Лео Шпитцер понял и согласился со мной: речь шла не о Гёте, а о культуре Гёте).

Канта философом всемирно-исторического масштаба, столь же великим, как и Платон, считаю не только я. Но понимают ли немцы Канта? Нет. Имя его покрыто славой, а философия его немцам почти неизвестна.

После основания рейха в 1871 году продолжался спад в сфере культуры. Но к культурному наследию относились как к огромному капиталу, унаследованному нами от классического века. Это, кажется, признавалось и за рубежом. Помню, когда я еще был молод, один профессор, возвратившись из Америки, сказал: «В Америке нас встречают, как богов». Потом, после 1914 года, мы с ужасающей быстротой растрачивали этот старый капитал.

Так двойственно относимся мы к своему классическому наследию: мы остаемся немцами, пока можем опираться на традиции нашей классической эпохи. Утратив эту возможность, мы станем варварами. В сущности, мы лишь в том случае сможем опираться, как на основу, на наследие этого века, если отнесемся к нему критически и отбросим фальсификацию в сфере просвещения. «Кризис просвещения» у нас заключается в том, что лжепросвещение все еще существует и пропагандируется «элитой».

Есть еще и третий ответ на вопрос: на чем нам основываться? Он далеко не так важен, но его фактическое значение для мироощущения трудно переоценить. В наше время почти повсюду в Западной Германии (так же и в Восточной Германии) наблюдается повышенный интерес к местным традициям. Людей, живущих сейчас, живо интересуют памятники старины вплоть до периода предыстории. История прослеживается по документам с древнейших времен. Чувство родины усиливается изучением того, с чем приходится соприкасаться ежедневно. Почти повсюду издаются литература, научные труды, ставятся спектакли на народные темы, открыты музеи.

Приведу пример. Недавно в связи со столетием битвы при Кёниггреце и прусских аннексий я прочел в одном журнале, издаваемом организацией «Вельфенбунд», описание оккупации Ганновера, став свидетелем подлости Бисмарка и короля Пруссии. В детстве меня тоже учили в школе принимать все это на веру, как историческую необходимость. Теперь так же легко во имя истины судить об этом иначе. Всем хорошо известно, что из этого получилось – ужасная катастрофа Германии и одновременно полное уничтожение Пруссии.

Сейчас «Вельфенбунд», поддерживаемый правительством в Ганновере, поощряет обострение у жителей Нижней Саксонии чувства родины, делая глубокий, тысячелетний экскурс в историю. В исторических воспоминаниях о том, что происходило на этой территории, вновь восстановлена преемственность, казалось, нарушенная политически аннексией 1866 года и теперь вновь целиком и полностью восстановленная. Люди, живущие на этой земле, ищут здесь первооснову, на которую можно было бы опереться.

Несмотря на огромные разрушения последней войны, в немецких землях сохранилось множество памятников прошлого. Чувство родины свойственно не только семьям коренных жителей. Как правило, они составляют малую часть населения. Каждый вновь приезжающий сразу же как бы ассимилируется окружающей естественной средой. Для его детей это уже родина.