Избранное - Николай Атаров

— Явился? А фонари кто зажжет, — мамочка?

Бакенщик молча переживал свое нелепое положение. У него было правилом не забывать, что Алехин — начальник, а он — простой бакенщик, хотя и с богословским образованием. Если и позволял себе Васнецов вольности с зятем, так только в семейном кругу.

Он выпил стакан одним махом и заел корочкой черного хлеба с горчицей, даже не посмотрев на поставленную перед ним тарелку, полную пельменей.

— Денис Иванович, а что изготовляют из черного дуба? — спросил Алехин.

— Все… только что не гробы, — ответил Туров и выпил.

Они уже выпили по четвертой.

— Всегда ты так! — упрекнула мужа Вера Васильевна; она решила почему-то, что мастер обиделся.

Алехин и сам смутился краткостью ответа Турова; он решил помалкивать, но не прошло и минуты, как снова заговорил о дереве:

— Я ведь, Денис Иванович, целый год вас дожидался. Мы тут с одним человеком все искали книжку по вашему ремеслу и не нашли… — Он пригнулся к уху Турова: — У меня сметы готовы.

— По-моему, преждевременно, — сказал мастер.

Володя исчез с опустевшим графином, но скоро вернулся. Алехин посмотрел ему в руки и укоризненно покачал головой.

— Меньше посуды не было, Алексей Петрович. — Рулевой пожал плечами.

— Нравится мне у вас, — обращая потное лицо то к Вере Васильевне, то к Алексею Петровичу, говорил Туров. — Природа, пасека, варенье на костре. Доски валяются под кленом, а на досках садовая лейка, коромысло или там мочалка какая-то. Провинция, одним словом. Деревья выращиваете. Я уже все это позабывать стал. Москва, знаете, — там этого нету.

— Чего же в Москве нет, коромысла? — съязвила Зоя.

Она была занята пельменями, и ей помогал Володя, он таскал из ее тарелки. Они о чем-то шептались. Его длинное лицо, склоненное набок, сияло, когда он смотрел на девушку. Оба собирались осенью в Москву: он — в Землемерный, она — в Горный институт.

— Краснокожая! — сказал мастер, залюбовавшись Зоей. Ему нравилось ее смуглое лицо, смуглота была подчеркнута белой лыжной фуфайкой, которую Зоя надела к ужину. Пятый день ее трясла лихорадка. — Иду я лесом сегодня, — рассказывал подвыпивший Туров, — вот, думаю, индейские места какие, а тут как раз Зоя Захаровна выходит, краснокожая! — Он поднял рюмку, качнул ее в сторону Зои и быстро глотнул водки.

Глядя на Турова, чтобы не отстать от гостя, выпивал и Алехин. Он уже захмелел и жаловался гостю на оторванность от общей кипучей жизни страны:

— Живем, можно сказать, на телеграфе, монтеры круглый день с городом перестукиваются, а все кажется: что-то пропустил, чего-то не знаю.

Но Туров не слушал, о чем говорил Алехин, он был занят Зоенькой.

— С ножа, девушка, не едят, — ввязался он в разговор с Зоей. — Был бы здесь иностранец, встал бы сейчас же из-за стола и ушел.

— Ну и пусть уходит! — огрызнулась Зоя и вспыхнула от обиды.

Володя только что рассказал ей о том, как спешил Алехин, как чуть не наскочили на оцинкованный трос парома.

— И я тоже спешил, — сказал он, склонившись над ее тарелкой, и это было, конечно, главное, о чем он должен был сказать.

Туров отстал от Зои после ее ответа. С юношеских лет любил мастер спеть в компании. И тут, после водки, когда в голове поплыли все впечатления дня — и овсяное поле, и личико гидротехника, и пасечная сетка на стене, — мастер, покрывая надтреснутым баском рой голосов, вдруг затянул:

Как во городе то было, во Казани,Уж мы пили там вино «мукузани»…

Все смеялись, и Денис Иванович вместе со всеми, а Володя, снисходительно улыбнувшись, подлил ему водки.

— Будет, Володя, — шепнул Алехин.

— Нет, это я верно пою, замечательное вино «мукузани»! У вас тут его и не достать… — говорит Туров.

— А все-таки басовые партии вам петь не рекомендую, — строго заметил бакенщик.

И все замолчали и обернулись на его голос: о нем забыли, а он пил со всеми и не отставал.

— Нет, почему же? Я люблю, — сказал Туров.

Он взболтал графин и посмотрел сквозь него на лампу и в ту же минуту почувствовал, что вечер надломился, что все теперь будет, как он хотел, — шумно, пьяно, нестройно.

Чтобы остепениться немного, он придвинулся к Алехину и стал рассказывать ему, что только ни лезло в голову: о различных породах отделочного дерева — о тюрингских и саксонских дубах, о двадцати породах клена, о вишне испанской и анатолийской, о черном, как грифельная доска, эбеновом дереве из Камеруна.

Алехин слушал с полной рюмкой в руке, боясь обидеть мастера невниманием.

— В конторе альбом: двести образцов отделочных пород, — рассказывал Туров. — Тут и палисандры, и японский платан, и ливийский платан великолепной леопардовой расцветки.

Алехину не терпелось заговорить о черном дубе, который лежал у него на двести километров по берегам, но гость этого вопроса не касался.

— А черный дуб у вас тоже представлен? — полюбопытствовал Алехин.

— Как же! Красавец! — Мастер на мгновение задумался, припоминая латинское наименование черного дуба. — Quercus pedunculata.

— Как, как, простите меня? — внезапно воспрянул бакенщик, точно боевой конь при звуке трубы.

— Quercus pedunculata, или, как еще принято, quercus robur.

Васнецов откачнулся в ужасе, и корзина заскрипела под ним.

— Не-ет! Латинистом вам, батенька, не бывать! — Он злорадно захохотал. — Иосиф Аримафейский, умница, сказал: чтобы латинистом стать, надобно во второй раз родиться. А как же нам родиться вторично, когда мы, известно, как родимся.

Туров восхищенно хлопнул бакенщика по коленке. Вера Васильевна вскочила со своего места, обняла старика за плечи, стала увещевать его, шептала что-то на ухо.

Старик вырывался из объятий дочери.

— Не бывать ему латинистом! Не бывать!

Алехин быстро выпил; рука устала держать рюмку на весу. Он слушал Турова, хоть и немного улавливал из того, что тот говорил. Он чувствовал, что опьянел, поэтому помалкивал и только радовался, что и черный дуб представлен в альбоме. Где же Тарас Михайлович? Почему его нет? Это показалось странным Алехину, потом он вспомнил, что сам виноват — не позвал товарища. А сейчас уже поздно звать, все перепились.

— Конченый вы человек, Денис Иванович, — приставал между тем к Турову Васнецов. — К примеру: голосу у вас никакого. Вот у меня было «до», — бакенщик поднял указательный палец, — заветное «до»!

Ему очень хотелось запеть, но так он был горд, что боялся сорваться. Корзина отчаянно скрипела под ним.

Post malestem senectutemNos habebit humus… —

пропел он басом и перевел, тыча пальцем в грудь мастера: «После тяжкой старости нас земля приемлет».

— Уймись, отец Василий, — сказал Алехин.

Но Васнецов уже не мог уняться. Туров, потешаясь над стариком, совсем развеселился, пил больше всех. Теперь он забыл об Алехине, отец Василий запел «Гаудеамус», и Туров ему подпевал.

— А может, лучше, если как-нибудь без поездки? — не слушая разговора, шепнула Алехину Вера Васильевна. — Составили бы акт, да и ладно. Нет, мол, ничего, одна карча.

— Ты что, спятила? — Алехин даже не понял сразу, что нашептала жена.

— Так ведь под суд пойдешь. Сколько добра пожег в феврале. Ведь не разберутся.

Алехин подошел к окну и отдернул кисею. Желтый керосиновый свет комнаты смешался с синим светом ночи. У берега горел костер.

От куста отделилась фигура, подошла к окну. Алехин всмотрелся: Тарас Михайлович.

— Ты узнал? Вот здорово. Я все хотел за тобой… — зашептал Алехин.

— Только давай тише. — Тарас Михайлович уцепился за карниз, подтянулся. — Я с вами поеду. Я к бакенщикам по всей линии с беседами, все материалы в райкоме взял. Ты только молчи, не расспрашивай его безо времени, не мельтеши, — советовал Тарас Михайлович, — и не бойся: страна своего не упустит. А вон и лодка моя у катера.

Алехин различил у катера лодку, в ней кто-то возился, укладывал вещи.

— Это мой Мишка увязался, тоже рыбак, — сказал Тарас Михайлович и спрыгнул на землю.

Громкий смех позади Алехина заставил его обернуться. Володя и Зоя вели под руки мастера. На голове его была белая сетка, снятая со стены.

Мастер медленно подвигался, коротенький, с растопыренными руками, но еще старался пошутить над собой:

— Пусть не думают, что если человек шатается — значит, устал. Ошибка! Человек просто пьян.

— Все равно утром поедем, — сказал в окно Алехин и, отстранив рулевого, снял с Турова сетку и повел его укладывать спать.

А утром, хоть и немного позже обычного, катер отправился вверх по реке, к местам выкатки черного дуба.

Сидя на якорной цепи, нагретой солнцем, Алехин ни о чем не думал и не хотел думать. Только бы поскорей доехать и разобраться! Все, что было вокруг него: и якорь, и вымпел, трещавший над головой, и волна, бежавшая от катера к берегам, — освобождало его от необходимости думать.