Сочинения - Семен Луцкий

Луцкий по происхождению был еврей, мой отец — русский, сын писателя Леонида Андреева, но в годы, предшествовавшие Второй мировой войне, русские и еврейские ценности тесно переплетались. Согласно М. Броду, биографу Ф. Кафки, этот писатель-визионер мечтал о всеобщем духовном спасении, идущем от союза евреев и славян. Этот союз, основанный на духовном сплаве национальных элементов, подарил миру таких художников, как Борис Пастернак и Осип Мандельштам. Думаю, что к этому ряду уместно присовокупить и имя Семена Луцкого. Увы, даже Кафка не мог представить себе тех катаклизмов, которые разразились в скором будущем.

Чтобы избежать гибели в годы немецкой оккупации Франции, Луцкие вынуждены были вести в тяжелых условиях кочевое существование. В течение долгого времени мы не имели о них никаких известий[546].

После Второй мировой войны мой отец примкнул к числу тех, кто не желал видеть в СССР одну лишь «империю зла», хотя и расходился с советским режимом по целому ряду фундаментальных вопросов. Луцкий же в это время проникся сионистскими идеями, видел будущее евреев в Израиле, куда на знаменитом «Exodus's» отправилась его дочь. Он не переставал оставаться русским поэтом, но наряду с этим пережил некое новое откровение:

А на заре, как воплощенье чуда,Под светом молнии синайский ветер вдругПерелистал страницы книги жизниИ тайные раскрыл мне письмена.[547]

Моя семья соприкасалась с семейством Луцких не только на почве русской поэзии. Семен Абрамович, как известно, был племянником М.Р. Гоца, одного из основателей (вместе с моим приемным дедом по материнской линии В.М. Черновым) партии эсеров[548]. Сам Луцкий в молодые годы, будучи студентом Льежского университета, являлся членом заграничной секции этой партии[549] (исключительно одаренный, он, из-за «процентной нормы», не смог получить высшего образования в России и вынужден был ее покинуть).

История социал-революционного движения в России — это тоже «повесть из века Стюартов». Когда-то самая популярная социалистическая партия в России, достигшая в феврале 1917 г. наивысшего своего могущества, партия эсеров после июльских событий в 1918 году была объявлена большевиками вне закона, а затем постепенно уничтожена. Ленин учинил над их лидерами судебную расправу, которой подвергся, в частности, брат Михаила Гоца Абрам (мой дед избежал этой участи, эмигрировав за границу). Суд над эсерами был первым позорным театрально-политическим спектаклем, которые со временем превратились у большевиков в своеобразную индустрию. В конце 20-х годов эсеров оставалось в России еще достаточно много, по крайней мере несколько сотен из тех тысяч членов, что входили в партию в прошлом. За границей моя бабушка Ольга Колбасина и Вера Гоц, тетя Луцкого, продолжали быть носительницами их ценностей[550].

Революционное прошлое Луцких неотделимо от их семейной хроники. Мне помнится, что в их парижской квартире как реликвию хранили шапку, принадлежавшую легендарному эсеру Каляеву, убившему в 1905 году великого князя Сергея Александровича. Нужно сказать, что в кругах русских революционеров имя Каляева почиталось как священное. Приговоренный к смертной казни, он отказался принять помилование и тем самым облегчить свою участь. Как всякий социалист-революционер, Каляев относился даже к собственной смерти как к политической акции в борьбе с царским режимом, при том, что свое прощение ему даровала вдова великого князя, посетившая Каляева в тюрьме незадолго до исполнения приговора.

Все это я знала от бабушки, а в одно из посещений Луцких мне довелось увидеть и саму эту шапку. Помню ее на полке в полумраке шкафа. В тот же день мне была подарена чудесная старинная кукла с фарфоровой головкой. Кукла была не одна: у нее была игрушечная коляска, в которой ее вывозили на прогулку. Эта коляска в стиле конца прошлого столетия вызвала настоящий восторг у моих французских сверстниц из парижского предместья, где мы жили. Было мне лет 7–8, и я до мельчайших подробностей запомнила и каляевскую шапку, и замечательную куклу, и игрушечную коляску.

Я храню в памяти множество чудесных детских воспоминаний о Луцких. Мы жили в Le Plessis-Robinson, пригороде Парижа, они на окраине города, неподалеку от Porte d’Orleans. Каждый визит к ним, хотя они и бывали довольно частыми, представлял собой неповторимое событие. Луцкие как будто излучали вокруг себя любовь, это были люди несколько старомодные и бесконечно добрые. А в сравнении с их необыкновенно вкусными угощениями наша домашняя кухня выглядела прозаично.

Жена Семена Луцкого, племянница философа Льва Шестова, была талантливым скульптором. Квартиру украшали скульптурные портреты членов семьи, в которых наряду с точно подмеченным сходством с оригиналом подкупало художественное изящество. Их дочь Адя, или Адинька, как ее обычно называли, красивая, стройная, черноволосая девочка, похожая на мать, была года на 2–3 старше меня. Однако, несмотря на разницу в возрасте, она играла со мной, когда мы бывали у Луцких, с очаровательной сердечной теплотой. Она запечатлелась в моей памяти как образцовая дочь, каковой я сама, кажется, не была.

Моя близкая дружба с Семеном Луцким началась уже после того, как Адинька уехала в Израиль. Ее мать умерла в годы войны, и бабушка Клара Самойловна и тетя Флора, безумно ее любившие, окружили подросшую девочку особым вниманием и очень тосковали, когда она уехала. По стенам маленькой уютной квартиры на Impasse Coeur de Vey были развешены ее живописные работы, написанные в выразительной реалистической манере, — портрет бабушки, натюрморт с рыбой. Адя решила стать художником и, вдохновясь ее картинами, то же решила для себя и я.

Но до того как начать учиться живописи, мне предстояло получить в лицее степень бакалавра. Семен Абрамович занимался со мной математикой, предметом, который был для меня пыткой. Лето 1948 года Луцкие проводили под Парижем, в дачном Fontenay-aux-Roses. Наш Le Plessis находился неподалеку, и я на метро отправлялась к ним, в маленький домик, затерянный в саду. Мы усаживались с Семеном Абрамовичем в тень, и он с неиссякаемым терпением старался натаскать меня по тригонометрии и алгебре. Благодаря ему, я сдала экзамен.

Спустя несколько лет, выйдя замуж за молодого американского литератора Генри Карлайла, я переехала в Нью-Йорк. Но всякий раз, бывая в Париже, звонила Луцк им и заходила к ним. Мы вместе отмечали выход моей первой книги «Голоса в снегу», опубликованной в Париже в 1965 году. Эта книга «повесть наших отцов» — о русской поэзии, выжившей в условиях советского режима, — тема, которая остро волновала Луцкого. В это время моя невестка Иудит Андреева и две ее дочери очень подружились с семьей Луцких.