Иван Болотников Кн.1 - Валерий Замыслов

— Ужо плесну. — Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. — Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей… А Федотку не ищи. У меня в горнице.

— В горнице?… Так-так, — крякнув, протянул Гаврила.

— Пистоль заряжен?

— Не оплошаю.

— Ну-ну, — мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.

Глава 3

Ларец

Ермила зло замахнулся на боярского сына.

— Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним пять налетий по Руси бродяжил.

Выхватил саблю, ощерился.

— Цыц! Сам казнить буду.

Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети. Голодная стая рвала на куски Прошкино тело.

Багрей широко перекрестился.

— Упокой, господи, новопреставленного раба божия. Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети.

— Страшно?… Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.

— Кат! — хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.

— Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостепек ты мой желанный… Ермила! Тащи его в избу.

Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.

— Стяни-ка ему покрепче руки… А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду.

Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:

— Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться. Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей скинул личину.

— На признал, Ивашка?

Глаза детины широко раскрылись.

— Мамон! — глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.

— Не чаял встретить?… Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал, в степи подался, а ты тут, в лесах шастаешь.

Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:

— В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.

— А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.

— Убивец, тьфу!

— Плюй, Ивашка, кляни. Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету.

— Червь могильный, душегубец!

— Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха — сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова[177] в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!

— Нашел чем похваляться. Кат!

— Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по нраву я был Андрею Андреичу.

— Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, — усмехнулся Болотников.

— Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной.

Подошел к поставцу, налил в кубки вина.

— Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Ивашка.

— Из твоих-то рук!

— Рыло воротишь?

Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.

— Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.

Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.

— По кусочкам буду тяпать, а к ранам — щипцы калены да уголья красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул — и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку… Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а потом и за дело примусь… Жутко, а?

Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил:

— А хошь я тебя помилую?

— Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.

— Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу.

— У меня просить нечего, кончай потеху, — хмуро бросил Болотников.

— Не торопись, на тот свет поспеешь… Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.

— О чем ты?

— Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? — Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. — А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.

— О ларце?

— О ларце, паря. А в нем две грамотки… Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал.

Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?

— Так припомнил?

— Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.

— Да ну?… И не слышал?

— Не слышал.

— Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно… Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?

— Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу — дьяволу служишь, давно ему душу продал.

Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело.

— Припомнил, собака?

— Сам собака.

Мамон вновь ударил Болотникова.

— Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец.

Откинул крюк, распахнул дверь.

— Ермила, отведи парня в яму!

Одноух недовольно глянул на атамана.

— Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?

— Утром буду казнить.

Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой.

— Прими христову купель!

Сгущались сумерки. Лес — темный, мохнатый — тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку.

— Эгей, сын боярский!

Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:

— Чего тебе?

— Не сдох? Поди, худо без одежи, а?

Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны.

— Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?

Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь.

— Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?

Но ответа так и не дождался.

Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах.

«Князя Телятевского… Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок».

Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.

«Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи».

Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.

— Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, — серчал Телятевский.

Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.

— Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.

— Вон твоя служба, — Телятевский показал рукой на пустые амбары. — Вяжите его!

— Дружинник[178] все же… По вольной к тебе пришел, — заметался Мамон.

— Ничего, не велик родом. Приступайте!

Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы:

— Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.

— Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, — набычась, выдавил Мамон.

Несколько дней отлеживался в своей избе, пока не позвал княжий тиун Ферапонт.

— Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.

— Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко.

— Сохрани господь, милок… А ты ночуй, и мне покойней.

Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах — золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях.