Небо и земля - Виссарион Саянов

Ей вспомнилась теперь повесть их короткой любви — от первой встречи до того дня, когда она увидела, как падал с высоты самолет.

И то, что когда-то тосковала беспричинно, и грустила, и читала книги с многообещающими заглавиями, и ждала чего-то несбыточного и необыкновенного, тоже казалось ей скверным.

Вот дождалась она перемены, исполнилось негаданное, а его уже нет в живых, и она ходит в театры, ездит по ресторанам с другим человеком, который смотрит на неё так же, как смотрел когда-то Загорский, и так же влюблен, должно быть, как был влюблен её погибший муж.

Его уже нет в живых, а она так же молода и хороша, как прежде, и живет, и смеется порой, и забывает иногда на целые недели о Корнее Николаевиче…

Та жизнь, которая была у неё до войны, ушла и никогда не вернется снова. Не вернутся больше встречи на вокзале, когда приезжал он из Москвы или из Пскова, где жила его старая мать. Лена встречала его зимой на перроне, и он улыбался, протирая пенсне, добрыми близорукими глазами смотрел на неё, говорил тихо и ласково:

— Вот и приехал старый Менелай, милая моя Елена…

Не вернутся утренние часы, когда они сидели рядом, пили чай и он ей рассказывал что-нибудь из своих старых наблюдений. Как и Быков, он был человеком бывалым, много видел, и она только ахала, узнавая от него, как много интересных встреч и случаев бывает в человеческой жизни…

Что осталось после него? Любимые книги; исписанные вкривь и вкось блокноты; пестрый халат, который он надевал после ванны; ночные туфли; старое пенсне; фотографии; но во всем этом не было того, что казалось бы ей следом прожитой жизни. Она жалела, что не было у них детей. Впрочем, трудно было бы расти ребенку без отца, — ведь и у них, у Победоносцевых, несуразно сложилась жизнь потому, что они выросли без матери.

Может быть, именно потому, что так тяжело сложилась семейная жизнь Глеба, отец стал ласковей с сыном, больше стал жить его заботами и волнениями, — в судьбе Глеба находил он сходство со своей жизнью… О Глебе и Наташе часто говорила она с Быковым. Ей почему-то начало казаться, что, говоря о чужой судьбе, он намечает правила жизни, которую будут вести они сами…

Спроси её кто-нибудь, как относится она к Быкову, — обязательно сказала бы, что он ей нравится очень. Но можно ли любить такого — до сих пор понять не могла.

Было в нем что-то непохожее на людей, среди которых росла Лена. Нравилась грубоватая прямота его, смелость, уменье просто и легко разговаривать с людьми, самостоятельность суждений, спокойная уверенность в правильности избранного пути. Но то, как он смотрел на неё тогда, в театре, пугало Лену, и в такие минуты ей не хотелось думать о нем.

Назавтра было воскресенье. Они сговорились вместе пойти в Петропавловский собор.

Быков пришел точно к двенадцати, как обещал, принес цветы, но стеснялся поднести свой подарок и ходил по комнате, не выпуская из рук букета.

Лена пошла в соседнюю комнату переодеться. Когда она вернулась, Быков по-прежнему стоял у стола с букетом в руках, нерешительно поглядывая на вазу для цветов.

— Что же вы держите его? — спросила Лена. — Неловкий какой, право…

— Словно жених, — ответил Быков, но, поглядев на строгое лицо Лены, понял: насчет жениха зря сказал. Лена сразу стала молчаливой, неприветливой — так и слова не сказала ему, пока шли они под мелким моросящим дождем по скользкому тротуару. На остановке трамвая Быков осмелился, наконец, спросить:

— Почему вас, Елена Ивановна, так Петропавловский собор заинтересовал?

— А вы ничего не знаете?

— Ровнехонько ничего…

— Тогда вам рассказать надо. У северных дверей Петропавловского собора гробница императора Павла.

— Которого удавили? — осведомился Быков.

— Павла Первого, — строго ответила Лена. — И вот туда паломничество началось. Я давно об этом слышала, солдаты выздоравливающие из нашего госпиталя говорили. Делать им нечего — целый день по городу шляются, новости приносят.

— Зачем же нам отправляться в паломничество? Мы-то ведь с вами в бога не веруем и чудес не ждем.

— Конечно, не верим, а все-таки посмотреть интересно…

Они пришли неудачно: паломников не было, только старушка какая-то усердно молилась, став на колени перед гробницей. Увидев Быкова и Лену, старушка подошла к ним, тихо спросила:

— Про число шестьсот шестьдесят шесть слышали, господин офицер?

— Ничего не слыхал! — чистосердечно признался Быков.

— Знак тайный, апокалипсический, — сказала старуха. — И будет отныне шестьсот шестьдесят шесть месяцев мору и гладу…

Они обошли собор, постояли недолго перед гробницей Петра и стали советоваться, куда теперь поехать.

Быков посмотрел на часы.

— Поедемте, Елена Ивановна, на Стрелку. — И они поехали на острова.

Прошло четыре дня. Работник Петроградского комитета большевиков, которому Быков передал письмо Николая, пообещал подготовить литературу к отъезду летчика в конце недели. На заводе Быков еще не был, — без Хоботова нельзя приступать к приемке, а тот задержался в Москве и обещал вернуться в Петроград только в понедельник на следующей неделе. Казалось бы, можно отдохнуть в это время, и все же каждый день занят, каждый час расписан: то он ждал Лену на тихой улице в Песках, то встречался с ней на тенистой дорожке в Летнем саду, то они ездили в Петергоф, то ходили в театр. И возвращаясь вечером в темный, гнилью какой-то пропахший номер гостиницы, Быков радостно думал о новой встрече, о завтрашних беседах, о том, как будут они ходить по набережной, болтая всякий вздор, и как будут они вместе до позднего вечера.

Ему хотелось иногда сказать Лене о своей любви, но оба боялись предстоящего разговора, и однажды, после того как показалось Лене, что он хочет обнять её, она простилась неласково с Быковым и целых два дня сказывалась больной.

Однажды вечером гуляли по Невскому. На углу Конюшенной стояла толпа возле выставленного недавно для всеобщего обозрения сбитого немецкого «таубе». Они тоже подошли к аэроплану. Темные зловещие кресты на плоскостях самолета удивили Лену. Какой-то юноша в пилотке важно объяснял собравшейся публике устройство «таубе» и намеками говорил о собственных подвигах. Увидев невзначай георгиевские кресты летчика, он растерялся и отошел от самолета прыгающей быстрой походкой.

Самолет напомнил Лене о командировке Быкова.

Она строго посмотрела на Быкова и сказала совсем так же, как брат, морща высокий лоб:

— Я не буду встречаться с вами, пока вы не закончите своих дел.

Быков знал: с ней бесполезно спорить, и низко склонил голову.

— А когда освободитесь, приезжайте ко мне, попрощаемся, поговорим…

Странно, этот день был самым веселым изо всех проведенных в Петрограде. Быков много рассказывал о фронтовой жизни, и Лена слушала особенно внимательно, словно хотела запомнить каждое слово.

Прощаясь, она протянула руку в перчатке, тихо сказала:

— Помните наш уговор?

Это было её решением, а не уговором, но Быков покорно и тихо ответил:

— Помню. И уговора не нарушу. Но, извините, думать о вас буду ежеминутно.

Она, покраснев и не сказав ни слова, ушла.

Через два дня он поехал на завод. Пока шел от моста, встречал немало рабочих, помнивших его по давнишним временам, когда он работал тут сдатчиком. Они приветливо здоровались с ним, останавливались ненадолго, курили, рассказывали о заводских новостях, расспрашивали о фронте.

В кабинете директора Быков пережил несколько занятных минут. Когда он вошел в низкую комнату, заставленную шведскими шкафами и моделями самолетов, Хоботов стоял к нему спиной и о чем-то шептался с невысоким смуглым человеком. Обернувшись, он протянул руку к телефонному аппарату и вдруг, вскрикнув, бросился навстречу, словно хотел показать, что навсегда забыл о давней размолвке.

Хоботов был такой же, как и несколько лет назад, — гладко причесанный, чисто выбритый, только воротнички носил теперь не отложные, как прежде, а крахмальные, очень высокие, в которых тонула его короткая жирная шея.

— Меня уже известили, что ты приехал в Питер, — сказал Хоботов. — Только имей в виду: сегодня делами заниматься не буду. На сегодня ты мой пленник. Сейчас поедем обедать, вечером в гости, а уже завтра займемся делами.

Быкова не удивила заискивающая улыбка Хоботова. Летчик, только что вернувшийся с фронта, георгиевский кавалер, — он интересовал заводчика, видевшего воздушный бой только на картинках и не знавшего, как умирают люди в болотах, горах и перелесках далекого края.

— Поедем, дорогой, поедем! — ласково говорил Хоботов, похлопывая летчика по спине, и вызвал автомобиль.

В богатом ресторане, в отдельном кабинете, седой официант подал карточку, низко поклонился Хоботову, с уважением посмотрел на Быкова и, склонив книзу большую красивую голову, молча ждал приказаний важного гостя.