Любовник Большой Медведицы - Сергей Песецкий

Пошел за ними. Слежу издали, но подойти не отваживаюсь. Что-то меня держит.

Дошли они до окраин Душкова, возвращаются. Я за ними иду вдали. Затем лесом забегаю вперед, прячусь в кустах у дороги. Приближаются ко мне. Слышу голос дивчины:

— Пусть пан в Варшаву напишет. Может, там известия какие отыщутся?

— Нет, панна Ирка! Ничего это не даст. Хочу я теперь через газеты обратиться к эмиграции. Они могли в Германию выехать или во Францию. У них могли быть знакомые, знающие об их судьбе.

Дальше я не слышал. Но из обрывка этого понял, что Петрук старается отыскать родных и разговаривает про то с дивчиной по имени Ирена. А кто она? Понял я, что стою перед загадкой, которую без помощи Петрука не разгадать мне.

Ушли они, скрылись за пригорком. А я долго смотрел им вслед.

Пошел полями к лесу, где было наше укрытие. Там Геля готовила нам еду. Можно было бы и в избе поесть, но вольготнее на чердаке, там мы никого не стесняем. Собираю еду в корзину, выхожу и залажу на чердак. Грабарь глянул на меня из-под прищуренных век, изображая спящего.

— Человече, и когда уже выспишься? — говорю задумчиво.

— А когда мне еще спать? Что, работа гонит? Ночью с бабами валандаюсь, а днем, значит, сплю.

— Вставай кушать!

Едим с аппетитом жареную со шкварками яичницу, горячие блины, тушеное мясо, капусту. Выпиваем бутылку водки. Закуриваем. До заката еще далеко.

— Щур приходил, — говорит Грабарь.

— Ну и?

— Принес десять бутылок «беленькой» и две тысячи папирос.

— Что говорил?

— «Повстанцы» тихо сидят. Не идут за границу. Алинчуки донесли в полицию, что ты их ограбил по дороге с Ракова в Олехновичи.

— Да быть не может! Что, правда?

— Щур сказал. Клял на чем свет стоит. Первая категория!

— Так ведь узнать меня не могли! Я ж ни слова не сказал, и не видели они меня вовсе!

— Щур говорил, это с понтом они, западло кинули. Сами не знают, кто их обработал, а на тебя со злости. Альфреда работа. А тебе чего? Никто ведь не верит, что у них товар в самом деле по дороге в Олехновичи отобрали.

— Да плевал я на них! — говорю, злясь. — Пусть доносят. Попрошу Щура, чтоб вызнал, когда снова за границу пойдут, и вот тогда за понты их уже и покатаю!

— Такое я понимаю! Люблю такие игры, — согласился Грабарь.

— Что еще Щур сказал? Работа будет?

— Пока ничего нет. Сказал потерпеть. Пусть темные ночи подойдут. Вот тогда начнется работа! Первая категория!

— Скучно ждать-то.

— Тогда пошли по бабам! Знаю я в одной деревеньке таких женщинков, что аж холера побери! Первая категория!

Солнце зашло. Отправились мы на вылазку в одну из соседних деревень. Уселись на большой камень поблизости от крайней хаты и наблюдаем за вечерним движением в деревне. Пастушки гонят с пастбища среди клубов пыли стадо коров. Мимо нас проходит мужик. У него огромная кудлатая голова, большие, почернелые, кривые ступни.

— Бог в помощь, Валент! — кричит ему Грабарь.

— А?.. Спасибо.

И пошел дальше.

— Видишь, карабин автоматический какой, — говорит Грабарь.

— Где карабин?

— Вон, на плече несет.

— Так это ж вилы!

— Само собой. Это белорусский автоматический карабин — за раз пять дырок делает.

— А белорусская пушка тогда как выглядит?

— Топор это, — отвечает Грабарь. — В лоб ляснешь — конь свалится!

С луга идет к нам группа девчат с граблями. Юбки подоткнуты высоко, рубахи взмокли от пота. Тряся цыцками, маршируют мимо нас, оставляя за собой густую волну вони: пот, гниль, лук, навоз. Оглядывают нас внимательно коровьими глазами, пустыми, безо всякого выражения, и идут дальше, зазывно колыхая бедрами.

— Ганка, косу заплети! — орет Грабарь.

Одна касается ладонью спины.

— Да не сзади, спереди!

— А чтоб на тебя лихоманка! — огрызается Ганна.

Остальные девчата улыбаются, показывая розовые десны и ровные рядки здоровых, белых зубов.

— Приходите, кто захочет, к Акулине! Позабавимся! — кричит вслед Грабарь.

— Добре! — отвечает одна издали.

Мы по-прежнему сидим на камне. Наступает теплый весенний вечер. Темнеет. Грабарь встает, стискивает кулаки, потягивается, аж кости трещат.

— Ну, пошли! Позабавимся — первая категория!

Идем узкой кривой улочкой в глубь деревни. Тут все настоящее: вонь, грязь, голод. И женщины — если красивые, то красивые, а если уж гадкие, так гадкие. Во всей деревне не найдешь ни корсета, ни парика, ни искусственных зубов. Разве только немного есть румян, пудры и помады. И то хорошо, если в половине семей, кто побогаче или родных в местечке имеет.

8

Ночь теплая и тихая. Небо черное, усеянное множеством ярких звезд, и в свете их видно ясно и далеко. Сижу, свесив ноги, на краю обрыва в несколько метров. Под ним проходит тракт с Ракова до Минска. В левой моей руке — карманный фонарик, в правой — заряженный парабеллум.

Смотрю внимательно в сторону моста. Он в сотне шагов. Слышу шум воды, но ни самого моста, ни речушки разглядеть не могу. Слева от моста вода журчит на камнях. Ждем мы группу «повстанцев», возвращающихся из Советов с грузом шкурок. Должны «повстанцы» — как сказал нам верный человек, и как ясно из местности вокруг — перейти речку по камням. Потом дорога идет по ложбине, прокопанной в длинном взгорье, и выходит на большую поляну. Ложбина широкая, метра четыре-пять, а длиной в несколько десятков шагов.

Мы со Щуром сидим напротив друг друга у выхода из этого выкопанного оврага. Он — отличная ловушка для группы, за которой охотимся две недели. Уже трижды ускользала из наших рук! Удивительное и непонятное везение. Мы оттого злимся и упорно охотимся именно за ней. Третью ночь уже сидим в засаде в том овраге.

Уже половина августа. Лето кончается. Четвертый месяц охотимся на «повстанцев». Поймали больше десятка групп — должно быть, больше, чем погранцы по обе стороны границы за целый год. Малые группы, идущие под своей рукой, не ловим — слишком малая для нас добыча. Выискиваем большие, с дорогим товаром. Несколько групп мы загубили совсем. Купцы, видя, что они все время попадаются, перестали давать товар. С некоторыми участниками и машинистами тех групп Щур договаривается втайне от их коллег, и они сами выдают дороги и пункты. А мы устраиваем засады в Советах. Изображаем агентов, чекистов или сексотов, берем «повстанцев» наскоком, они даже и понять не успевают, что случилось и кто мы.

На мне — черная кожанка и шапка с красной звездой. Ношу темно-синие вельветовые штаны, обшитые кожей, сапоги с длинными голенищами. Так же одет и Грабарь. На Щуре — длинная военная шинель и военная шапка без знаков отличия.