Дочки-матери - Елена Боннэр

Игорь ранился не только о любовь. Обо все! В отличие от Севы он не был аполитичен, читал газеты, пытался найти правду, с кем-то спорил на комсомольских собраниях. Годы 36-й — 37-й, процессы, повальные аресты были для него непереносимы. Хотя ни его мать, ни его отчим не были арестованы.

Он говорил, что нельзя жить, если все кругом враги, и почти кричал на меня, что нельзя жить, если все кругом верят в это, а ты, ты (это я) не веришь. Какое право ты имеешь не верить? А потом плакал.

В августе 37-го года он пошел на Кузнецкий, дом 22 — там была приемная НКВД (теперь приемная КГБ), тогда мы все туда ходили, чтобы что-то узнать о своих мамах-папах. И ничего не узнавали. Он попросил дежурного, чтобы его арестовали, потому что у него «мысли, неподходящие для комсомольца». Дежурный не арестовал его, а вызвал его маму. Она увела Игоря домой. А через несколько недель, в ночь на 16 сентября, Игорь выбросился с шестого этажа, из окна своей комнаты. Прямо на тротуар проезда Художественного театра, туда, где теперь летом стоит цветочный ларек, а раньше женщины продавали цветы из ведер. И у них были мокрые стебли. Игорь всегда покупал мне там маленький букетик. И что-то говорил о своей бессмертной любви к Леле. Светловолосый, светлоглазый, высокий, красивый мальчик.

Кроме литературного, я еще посещала кружок учителя физики Николая Семеновича, где были очень интересные его рассказы, опыты и можно было самой паять какие-то лампочки для елочных украшений, делать радиопроводку в классах и еще что-то мастерить, радуясь реально сделанному. Не от этого ли кружка пошла моя любовь чинить всякие старые настольные и висячие лампы?

В это время Севка затеял к новогоднему школьному празднику ставить «Цыган» Пушкина. Выбрал актеров. Володя Сап-пак — старый цыган, я — Земфира. Сам он был Алеко и режиссер-постановщик. А вот кто был молодым цыганом, вспомнить не могу. Сегодня он распределил рели. Завтра мы их уже знали. На самом деле, почти все знали и раньше. И начались репетиции. День. Два. Три. Все актеры были талантливые, ну, на худой конец, способные. А я — полная бездарь. Севка хватался за голову, раскачивался, чуть ли не ложился на пол и кричал на меня, что никогда не представлял, что я такая дура и не умею сделать два шага и как-то по-особому поднять руку, что я не человек, а кукла, глупая кукла. Потом он кончил кричать. Кончил репетировать. Мы пошли домой. И всю дорогу он спрашивал меня, не обижусь ли я, если он возьмет другую Земфиру, потому что со мной обеспечен только провал, а он провала не переживет. Я говорила, что не обижусь. Он спрашивал снова и снова. И я никак не могла ему втолковать, что мне не нравится играть кого бы то ни было, что я это не люблю, не хочу и поэтому не могу, что и согласилась-то я только потому, что он так решил, что Земфира буду я. Не знаю, поверил он или нет. Мне всегда казалось, что он просто был не способен поверить в такое нежелание актерствовать.

На следующий день была найдена другая Земфира, на подлинную цыганку похожая только тем, что черноволосая. Совсем некрасивая девочка по имени Таня. Она оказалась способной. Иногда Севка после репетиций даже говорил: «Талант!», и мне казалось, что он немножко влюблен в этот «талант». Я взяла на себя (как много раз потом) весь реквизит, костюмы, занавес и прочее. Мне это настолько нравилось, что я не успела начать волноваться за Севкину влюбленность. Кстати, она прошла начисто после нашего вполне успешного спектакля. Больше никогда в жизни я не пробовала себя на амплуа драматической актрисы. 

Из-за школьных дел и Совиного дома я меньше бывала дома, почти отстранилась от ребят из «Люкса». Но и дом наш стал как-то исподволь меняться. Мама уже не работала в МК, а училась в Промакадемии им. Сталина. Она собиралась стать инженером-строителем.

Мне это было странно. Именно в этом году, в связи со всякими своими пионерскими делами, я решила, что буду партработником. Когда я однажды это сказала папе и маме, мама скептически заметила, что у меня совсем нет организаторских способностей. На что папа засмеялся и сказал, что, по его мнению, есть. Он на днях видел, как я шла по Глинищевскому переулку с большой группой мальчишек. И что ему кажется, я неплохо их организовала. Ну, просто «уличная девчонка». «Ты, что, Геворк!» — прикрикнула на него мама. А папа ей ответил, что это у них — сибиряков — «уличная» это плохо. А в Тифлисе улица теплая. И «уличная» это значит — идет по улице девушка, а вся улица рвется идти за ней или хотя бы смотрит ей вслед. Я была польщена, что это про меня впервые было сказано «девушка», а не «девочка», и вообще мне понравилось папино объяснение.

К маме стали ходить ее соученики — готовились то к экзаменам, то к зачетам. Они мне не казались такими интересными и яркими, как друзья в Ленинграде и в первые московские годы. Вообще это были не друзья, а именно соученики. Всем им было учиться трудней, чем маме, она им помогала. Но мне казалось, что ей от них так же скучно, как мне.

А настоящие их друзья бывали реже, а когда приезжали, не выглядели такими беззаботными, напористыми, радостно-сильными. Постарели они, что ли? Может, только Агаси бывал по-прежнему шумным и по-прежнему, если к вечеру должен был появиться он, то как знак того, что он уже не в Эривани (это не ошибка — это тогда так говорили), а в Москве, появлялся какой-нибудь человек с ящиком фруктов. Да еше Степа Коршунов бывал веселым, когда приезжал. Он наконец-то женился и без конца что-то говорил про свою жену, так что всем становилось ясно, что он совсем потерял голову от любви. А вообще говорить про любовь или показывать ее у них не было принято. А Бронич из Николаева и Шура Брейтман из Одессы и все другие из Ленинграда приезжали грустные. И меня удивляло, что они теперь, вместо того, чтобы всем сидеть в столовой за веселым чаем или с вином, уходили подолгу негромко разговаривать к папе в комнату.

Особенно я замечала какую-то угнетенность в Алеше Столярове и Мане Каспаровой и что она так грустно на папу смотрит. Я знала, что Маня просто обожает папу, что он для нее «свет в окошке» и самый умный. Когда-то маленькими мы с Егоркой почему-то ночевали у них на Сивцевом Вражке. Я еще возилась на кухне, а Егорка уже был в постели и канючил — «а в кроватку». Маня его не понимала и квохтала над ним, как курица, а он решил притворяться и плакать. Пришла я и объяснила растерянным Мане и Алеше, что нам надо чего-нибудь дать «в кровать», ну, что у них есть, можно яблоко, или конфету, или, на худой конец» печенинку. Маня начала говорить что-то, что это не гигиенично и кто это нас так плохо приучил. А я ей сказала: «Как кто? Твой Алиханов». Маня замолчала, а Алеша стал над ней смеяться, что даже малые дети видят, как она обожает своего Геворка. Мане было нечего сказать, и она пошла искать нам то ли яблоко, то ли еще что-то.