Шальная графиня - Елена Арсеньева

Да... но как это сделать?!

Елизавета ворочалась с боку на бок, но придумать ничего не могла, так и заснула уже засветло. Спала плохо и мало, встала измученная, злая, а когда хихикающая Глафира напомнила, что господин Кравчук с супругою уже ждут ее к завтраку (да, их благосклонность простерлась столь далеко!), стало и вовсе невтерпеж. Кое-как одевшись, рванулась в столовую, чувствуя: сейчас не выдержит – и наговорит начальнику тюрьмы такого, что никакое заступничество Араторна ее не спасет! Но стоило Елизавете увидеть Кравчука, в одиночестве восседающего за огромным, богато убранным столом, и услышать тяжелую поступь его супруги, уже доносящуюся из коридора, как ярость обратилась в ледяное, рассудочное спокойствие. Мысленно перекрестившись, Елизавета ринулась вперед и успела прыгнуть на колени Кравчука, обвить руками его шею и с отвращением запечатлеть на его потном лбу поцелуй, как раз вовремя, чтобы появившаяся в дверях Матрена Авдеевна смогла сие углядеть.

Сорвав с Тараса Семеныча парик, Елизавета нахлобучила его на себя и скорчила гримаску при виде начальниковой супруги, которая застыла на пороге столовой недвижимо, как несчастная жена Лота, даром что не оборачивалась, а пялилась вперед.

– Что это? – капризно воскликнула Елизавета. – Что это, Тараска? (Господи! Это же надо – Тараска! Да как у нее язык повернулся – изречь такое?!) Ты ведь обещал, что мы будем завтракать одни! Отошли свою толстуху прочь!

Матрена Авдеевна громко хрюкнула, словно ее ткнули шилом под ребро, но в обморок не упала, хотя побелела как полотно. Ринулась вперед с явным намерением стащить Елизавету с мужниных колен, однако та оказалась проворнее и спряталась за широкой спиной Кравчука, тараторя с видом наивным и наглым:

– Ты же нынче ночью, когда от меня уходил, обещал, что все переменишь! Обманул, стало быть? И меня, и ее враз обманываешь, распутная твоя душа?!

Матрена Авдеевна побагровела и замерла, тяжело дыша. Вид у нее был столь жалкий, что Елизавета как-то вмиг остыла к своей затее, смахнула парик и, водворив его на прежнее место, устало опустила руки.

– Ну, хватит придуриваться. Да успокойтесь, успокойтесь, сударыня! Никакого изгнания вам не приуготовлено, а супруг ваш нужен мне еще меньше, чем прошлогодний снег. Правда лишь в том, что он беззастенчиво меня домогается. Нынче ночью полуголым в опочивальню вломился! А мне его и одетым вовек бы не видеть, а не то что... – Она брезгливо передернула плечами и пошла было к двери, но тут Матрена Авдеевна с немыслимым проворством загородила ей путь – и отступилась, лишь когда Елизавета выхватила из рукава остро заточенный серебряный ножик, который успела незаметно прихватить со стола.

– Остерегитесь, сударыня! – просвистела сквозь стиснутые зубы. – И вы тоже! – Это адресовалось Кравчуку, хотя тот все так же сидел на своем стуле, будто приколотый, думая небось: «Что за ночка! Что за денек!» – Сами знаете, к чему меня мессир Араторн приуготовляет. А ежели не знаете, стало, он вас и вовсе ни во что не ценит и самомалейшего вреда, мне причиненного, не спустит вам. До той поры, покуда он не воротится, я сама себе хозяйка, сама госпожа – и собою распоряжаться вольна как хочу!

И, обойдя окаменелую Матрену Авдеевну, Елизавета решительно зашагала к лестнице, ведущей вниз, на улицу. Уже ступив на первую ступеньку, она услыхала грохот за спиною, да такой, словно рухнул буфет, – и догадалась, что госпожа Кравчучиха наконец-то хлопнулась без чувств.

Елизавета вышла на крыльцо с таким важным видом, что часовой не посмел ее остановить. Холодок сразу пробрал до костей, но она и не подумала воротиться за плащом, а, зябко поведя плечами, быстро пошла по двору, отыскивая глазами Данилу.

День стоял хоть и холодный, ветреный, но солнечный, и яркий свет еще пуще подчеркивал неприглядность Жальника и его обитателей, в изобилии слонявшихся по двору. Елизавета украдкою на них поглядывала, и чудилось: все они больны неизлечимо, столько ужасных язв покрывало их тела, столь были они согбенны, скрючены, увечны. Ее окружали люди с уродливыми бельмами, флюсами, хромые, с гниющими ушами...

Она, конечно, не знала и знать не могла, что все опытные заключенные, как болезнью, поражены застарелою привычкою к притворству. Они столько лет изображали всяческие хвори, изыскивая способы избегнуть каторжных работ, что и теперь не могли помыслить без этого жизни. Так, порошком, который червяк толчет в древесном дупле, надобно надуть в глаз, чтобы образовалось устрашающее «бельмо», которое, однако, довольно скоро само проходит. Надеясь изобразить глухоту, кладут в ухо смесь кашицы из травы, меда и гнилого творога: она вытекает натурально-зловонной зеленовато-белой жижей. Особенные ловкачи умеют и флюс изобразить. Для этого надобно изнутри проколоть щеку иголкою, пока не хрустнет (только не проткнуть насквозь!), а затем, зажав рот и нос, надувать щеку, чтобы раздулась и покраснела. «Вылечить» сию хворь так же просто, как ее нагнать: следует проколоть щеку снаружи и выпустить воздух. Но даже это пустяки по сравнению с тем, что удается истинным мастерам своего дела! Стягивая под коленом кожу вместе с жилами в складки и продевая сквозь них иголку со свиной щетиною, они добиваются, что ногу сводит, она «отнимается». Однако щетину совсем не трудно вытащить, распарив ногу в бане!

Елизавета, ничего об этих хитростях не ведая, смотрела на заключенных с истинным сочувствием, думая, что надо бежать из Жальника как можно скорее, пока и сама не уподобилась этим несчастным калекам!

Она прошла почти весь двор, прежде чем увидела Данилу. Ее бывший крепостной стоял возле кучки людей, окружавших небольшой пятачок двора. Елизавета с любопытством к ним приблизилась.

– Быков гонять? – проговорил один из арестантов, делая другому приглашающий жест. – Талан на майдан!

– Шайтан на гайтан! – усмехнулся другой, подсаживаясь рядом и вынимая пару обыкновенных игральных костей. Однако, завидев Елизавету, быстро убрал их, крикнув: – Стрема!

Заключенные вскочили, заслоняя заветный пятачок, бывший тем самым майданом для игры в карты ли, в юлку, в бегунцов, который есть в каждой тюрьме, а то и в каждой камере и подчас является для несчастных узников единственным развлечением. Елизавета испуганно попятилась, но тут подоспел Данила и, шепнув что-то одному-другому, успокоил арестантов. Они вернулись к игре, и только тот, который поднял тревогу криком «Стрема», проворчал как бы в пространство:

– Баб смерть не люблю! В бабах-то черти-дьяволы сидят!

Но Елизавета уже не обращала на него внимания, следя за Данилою. Он же делал что-то очень странное...

Из-под угла сарая он вырыл заранее, видимо, припасенные дощечки, щепочки, камушки и принялся что-то из них слаживать, огораживая колышками. Не сразу догадалась Елизавета, что Данила ставит перед нею некое подобие тюремного двора, огороженного высоченным забором. Причем он так настойчиво поглядывал на крышу соседнего сарая, что Елизавета поняла: сооружение из двух камней с положенными на крышу дощечками изображает именно этот сарай.