Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

Мы свято чтим нашего норманнского рыцаря Лермонта, который помог принцу Малькому вырвать принадлежавшую ему по праву наследования королевскому корону Шотландии из окровавленных рук Макбета, подло убившего отца Малькома Дункана. Однако мы сожалеем, что норманнский рыцарь Лермонт не оставил своему роду историю наших норманнских предков. Пусть каждый из нас, читая наш родословец в Библии, навечно зарубит его на носу. Только родословные наши поддерживают наши титулы, наши дворянские права, наши права на дарованные нам поместья с замками, угодьями, деревнями и работниками. Только наши родословцы в герольдии Эдинбурга подтверждают наши заслуги перед Шотландией, наши права на высшие должности под ее андреевским флагом…

Сэр Джеймс окинул взглядом всех присутствующих, и вдруг его взгляд остановился на мне. И он добавил:

— Это касается нас всех. И тех, кто пускается в плавание по морям и океанам, и тех, кто намерен служить иностранным Государям в чужих странах…

Однажды — было это зимой 1627 года, когда Вильке исполнилось восемь лет, — увидел Лермонт, выйдя во двор, что Вилька и семилетняя соседняя девочка Катя стоят у перевернутых саней, Катя заливается слезами, а Вилька ее утешает грубовато и неуклюже.

— Что случилось, сын? — спросил ротмистр Вильку.

— Well, you see, Daddy, — начал было тот в превеликом смущении.

— Говори по-русски, Вилим, — пряча улыбку, проговорил отец, — ведь с нами девица, не понимающая по-аглицки.

Вилька потупился и кое-как объяснил, что научил Катю коснуться кончиком языка полоза саней. Язык тотчас прилип к железу. Ее испугал неожиданный ожог. Отпрянув, она вдобавок содрала кожу с кончика языка. Вот и ревет белугой.

— Кто же научил тебя играть в такую глупую игру? — удивился отец. — Только честно!

— Это не игра, — нехотя объяснил тезка великого стратфордца, «Эвонского лебедя», копая снег носком валенка, — мы давали клятву, что любим друг дружку и, придет время, станем мужем и женой…

Что мог сказать Лермонт-старший, полюбивший в десять лет, Лермонту-младшему, озабоченному планами женитьбы в восемь!

— Не спеши жить, сынок, — промолвил, густо покраснев, ротмистр, — всему свое время… И с клятвами и обетами никогда не спеши…

Вскочив на коня, он выехал со двора через открытые ворота в Трубниковский переулок.

На крыльце ему махала Наташа в накинутой на плечи шубе, а он опять думал о Шарон.

Все с ней слилось — любовь к матери, родине, его безоблачное детство, ранние мечты. И ничего с этим не поделаешь. Он видел, как, подвыпив, рыдали по родине тертые старики рейтары, у которых не оставалось ничего святого, кроме неистребимой меланхолии.

Оловянную свадьбу первые московские Лермонтовы праздновали широко, по-русски, не забыв, однако, о шотландской половине. Сам Дуглас изготовил у себя дома, прогнав с глаз долой свою дородную (и богатую) купчиху, любимейшее блюдо шотландцев. С Красной площади приволок он барана размером с хорошего бычка, самолично отсек ему голову клеймором, спустил кровь, вырезал желудок, очистил желудочную сумку кинжалом, промыл в холодной и кипящей воде. На ночь он оставил этот бурдюк в кадке с холодной соленой водой.

Утром, встав с рассветом, он стал варить в чугунном котле потроха, погрузив сначала сердце, печень и легкие в холодную воду и свесив через стенки котла дыхательное горло, дабы стекла из него вся дрянь. Прокипятив целых полтора часа, удалил хрящи и все ненужное. Изрубил в фарш сердце и легкие и половину печенки, бросив другую половину любимому дворовому псу. Затем он поджарил на сковороде овсяную муку и смешал все с поджаренным репчатым луком, сдобрив солью, красным и черным перцем и залив бульоном из-под потрохов до кашеобразного состояния.

Теперь он заполнил этой кашей пять восьмых желудочной сумки, выдавил из нее воздух и зашил крепко-накрепко. Зашитую сумку Дуглас опустил в кипящий котел, а когда она стала вздуваться, проколол ее острием кинжала, чтобы сумка не взорвалась от паров. Три часа варил он это кушанье в котле без крышки, прежде чем погасить огонь и сообщить супружнице:

— Хаггис готов! Кликни людей — пусть несут котел к Лермонтам!

На углу Поварской уже караулили Дугласа со свитой и котлом юные Лермонты.

— Несут! — первым заорал с березы девятилетний Вилька.

Волынщики Московского рейтарского что было мочи стали дуть в свои волынки. Арбат огласился странными звуками кельтского пиброха.

Хаггис оказался блюдом божественным. Подавали его с вареной картошкой и репой и — еще один сюрприз — с первой на Москве «виски беха», «водой жизни» из соложенного ячменя, выгнанной в полку из специально построенного первого на Руси аппарата.

Опричь чужестранного хаггиса стол ломился от икры зернистой, свежепросольной и паюсной, от переславской ряпушки, москворецкой осетрины и семги, от волжской белуги и севрюги, от копченых языков.

Чокались по-русски и пили «воду жизни» по-русски — разом выстреливая в глотку полновесный заряд из высоких чарок. Рейтар фон Кампенгаузен уморительно танцевал барыню с сильно конфузившейся пятнадцатилетней сестрицей Натальи — хорошенькой Людмилой, отличавшейся по виду от старшей сестры только тем, что ямочки у нее были не на подбородке и на левой щеке, а на подбородке и на правой щеке.

Захмелев с непривычки от московского виски — не мог же он отказаться выпить шотландку в день своей «оловянной свадьбы»! — Джордж переводил взгляд с Натальи на Людмилу, впервые замечая перемены, происшедшие за десять лет, в своей жене. Хоть и родила она ему троих сыновей, не постарела, нет, русская красота ее расцвела пышным цветом, а все-таки грустно было видеть эти гусиные лапки у глаз, эти морщины на шее, эту расплывшуюся грудь.

Тесть Лермонта, стрелецкий полковник, славившийся своей превеликой бородой, подсел к нему, не спуская любящих и тревожных глаз с младшей дочери.

— Скоро снова в поход против татарина, — сказал он зятю. — И скоро Милка моя, дочурка остатняя, на выданье будет. Ежели переживешь меня, старок, затек ты мой, не оставь ты, Бога ради, девочку нашу, подыщи мужа хорошего, непьющего, ну вот вроде тебя, Егорушка…

— А коли, вроде меня, креститься не захочет? — созорничал захмелевший Джордж.

— Бог с ним, с крещением, Егорушка, — махнул рукой старый вояка. — Не нашего, поповского это ума дело…

И как раз в эту минуту зазвонили колокола Николы Явленного.

Свадьба удалась на славу. Под конец Галловей даже маленький фейерверк во дворе устроил, хотя Наталья, как все москвичи, смертельно боялась пожаров.

Много часов проводил Лермонт в своей конюшне, где держал он сначала своего боевого коня, а потом и рысака, которого конюх и кучер Арефий запрягал в дрожки или сани для Натальи и сыновей. В бревенчатой конюшне устоялся приятный конский запах, запах навоза и сена, запах выдубленной кожи. Здесь любили бывать и сыновья, давно изучившие каждую уздечку, каждое седло, каждый чересседельник. Большей частью конские сбруи изготовили московские шорники, но немало было в той конюшне и трофеев — татарских, польских, свейских, с красными шрамами былых сражений.

На Москве снова запахло порохом. Снова с запада надвигались грозовые тучи. В рейтарском полку обсуждали тревожную новость: поляки заключили мир со шведами после почти тридцатилетней войны. По Альтмарскому миру 1629 года шведский король Густав Адольф заставил Сигизмунда III пойти на большие уступки. К шведской короне отошла большая часть Ливонии вместе с Ригой, взятой еще в 1621 году. Только восточная часть, граничащая с русским государством, Инфлянтия, осталась за Речью Посполитой. Правда, соседнее Курляндское герцогство по-прежнему было ее вассалом. В Москве знали, что война между поляками и шведами была зело разорительной. Не станут ли теперь Сигизмунд и Густав Адольф, поделившие Ливонию, стремиться поправить свои дела за счет не слишком окрепшего государства Московского?

А не объединятся ли поляки и литовцы со шведами, мать их… как полвека назад, когда они напали на Русь и взяли Полоцк, Великие Луки, Нарву и осадили Псков?

Альтмарский мир так встревожил Филарета, что Святейший внял мольбам воеводы Шеина и стал собирать деньги на закупку тяжелого оружия в Нидерландах и германских княжествах. Особое посольство Пушкарского приказа было отправлено Шеиным через Либаву в герцогство Курляндское.

Об Альтмарском мире Лермонт прочитал в «Курантах» — рукописной газете, первой в Московии, издававшейся с 1621 года. В полку узнал, что Шеин надеется закупить пушек медных с ядрами по осьмнадцать фунтов и гаубиц с полупудовыми бомбами. На московском пушечном дворе ускорили литье мелких пушек и старались изготовить формы для литья более мощных пушек по иноземным образцам. Тульские оружейники тоже собирались лить пушки.