Русь уходящая: Рассказы митрополита - Александрова Т. Л.

Когда я был еще начинающим архиереем, заболел один мой священник. Я приехал к нему служить, а он встречает меня согнувшись — у него была тяжелая грыжа. «Ну, ладно, отец! — говорю, — Ты иди, болей, а я за тебя буду служить». Отслужил, как полагается, всенощную, наутро — обедню, потом — требы. Как сейчас помню: было тринадцать молебнов и семь акафистов. Отслужил и их — было уже три часа, четвертый, из меня уже дух вон, и вдруг — подходит одна прихожанка — была такая «Лена слепая», и говорит: «Владыка, а что же ты мне «Семистрельной» акафист не отслужил?» — «Да какой тебе еще акафист, побойся Бога! Сколько же можно?!!» — «Ты мне это не говори, я за двенадцать верст сюда шла!» — Ну что же? И опять: «Благословен Бог наш…»

Есть здесь, конечно, и оборотная сторона, о которой, может быть, и не очень хотелось бы говорить, но — это тоже реальность. Вот, к примеру, такой эпизод. О. Петр Сахаров, последний настоятель храма Василия Блаженного, служит литургию. Год — 1944. Он почти не может ходить. Величины <361> он необъятной — декомпенсация — но при этом почти ежедневное богослужение. Он стоит, опираясь на престол и когда произносит возглас «Мир всем», делает это, оборачиваясь через плечо. Ноги у него все распухли, он не может ходить в сапогах и носит какие–то тряпочные тапочки. «Батюшка, — обращается к нему служительница Матрена Андреевна. — Крестины принесли!» — «Господи! Какие тебе крестины? Да гони ты их!» Перед престолом сказал! Но что еще он мог сказать, когда его уже ноги не держали?

Крестины и исповедь — самые тяжелые требы. Мне как–то в Караганде довелось крестить сразу около пятидесяти младенцев — от одно–двух–месячных до трех–четырехлетних. И все по сорокаградусной жаре. Помещение маленькое, дышать нечем. Один, помню, вцепился мне в бороду — ручонки маленькие, не отдерешь. Когда я закончил — все, что было на мне, и богослужебное и личное пришлось повесить сушиться, — все было мокрое насквозь.

В довоенные годы «на Елоховке» — как тогда говорили — был отец дьякон. Дьякон он был хороший, но очень хотел быть священником и добился своего, настоял, чтобы его рукоположили. О. Николай Колчицкий уговорил Блаженнейшего — митрополита Сергия. Специального священнического образования у дьякона не было, и первым делом он был направлен на исповедь. Надо сказать, исповедовать ему тоже очень хотелось. Он первым приехал в алтарь, первым взял маленькое евангелие, крест и пошел к аналою. Вдруг через некоторое время возвращается он в алтарь совершенно изменившийся в лице. Положил крест и евангелие на место, сел, охватив голову руками и упершись локтями в колени, и, раскачиваясь, стал причитать: «Если бы я знал, я бы никогда не пошел в священники!»

В сороковые годы был случай. Некая дама прислала в патриархию жалобу на молодого священника. Дело было так. Она пришла на исповедь, и он задал ей вопрос: «Ну, что каетесь в своих грехах?» — «А у меня нет грехов!» — заявила она. «Ну, как же так? У всех есть грехи!» — «Ну и пусть, у всех. А у меня нет». — «Может, постов не соблюдаете?» — «Соблюдаю». — «Соседей, может быть, обижаете?» — <362> «Соседей? Вот еще!» — «Ну, может быть, помыслы бывают?» — «Помыслы?! Нахал!!!» И тотчас направила письмо митрополиту Ленинградскому. А у меня однажды подходит к причастию старушка — лет девяноста. Спрашиваю имя. «Девица Евдокия» — шамкает она.

Неожиданности вообще подстерегают священнослужителя на каждом шагу. Вот трагикомический эпизод суровых военных лет, который передавали почти как анекдот: протодьякон приходит утром в храм и шепелявым голосом обращается к священнику: «Батюфка, профтите, шлужить не могу. Крыфа челюшть утаффила…» — Он, как водится, на ночь вынул вставную челюсть, а голодная крыса на нее польстилась.

Много сюрпризов преподносят дети. Владыка Донат Калужский и Боровский [155] рассказал один случай, который мне потом очень помог. Причащал он однажды, — и вдруг маленькая девчушка бросает ему в чашу двугривенный. Что тут делать? Он, конечно, все исполнил, как надо. А потом и у меня был такой же случай. Подходит девчушка лет семи, причастилась, и тянет ручонку в чашу монетку бросить. Я скорее чашу к себе прижал, бородой прикрыл — не успела. Это бабки их приводят причащаться, дают монетку и говорят: «Сладенького дадут, — отдай денежку». А они маленькие, не понимают, что имелось ввиду, когда второй раз дают и уже не сладенького, а разбавленного бледно–розового.

Как–то к одному батюшке бабка принесла причащать ребенка. Ребенок капризничает, отворачивается. Батюшка стал ругаться: «Вот, ведь, наверное, накормила его с утра — <363> он и не хочет!» — «Да нет, как же, как же, батюшка!» — отпирается бабка. «Прямо уж! — и, обращаясь к ребенку — Чем тебя бабушка кормила?» — «Касей!» — отвечает тот. Детей, конечно, надо постепенно приучать причащаться натощак, но это не самое принципиальное. И никогда нельзя причащать насильно — это может навсегда оттолкнуть от Церкви. Я последнее время даже ругаться стал на родителей, если ребенок капризничает: приучите сначала, давайте сладкое с ложечки, а потом приносите.

Дети вообще ужасные предатели. Помню, году в 1937–м или скорее, в 1936–м сидим мы за столом — гости, но все свои. Идет разговор о царе, о революции. Разумеется, тихонько, почти шепотом — ведь тогда всего боялись. И вдруг один из маленьких племянников объявляет: «А я царя видел!» На него зашикали: да, мол, в книжке, на картинке, сказка о царе Салтане. А он еще громче: «Нет, настоящего, он мне вкусное давал!» Ничего себе, поправился! Еще лучше сказал. Все, конечно, поняли, что он имел в виду.

Вспоминаю случай военного времени. Церковь была очень бедной, в качестве ладана использовали не пойми что. А священник в проповеди вдохновенно говорит: «Наша молитва как благоуханный кадильный дым будет возноситься пред Господом». И вдруг — тоненький детский голосок: «Бабушка, а чем это так плохо пахнет?»

У детей очень непосредственное восприятие веры и Церкви. Сестра Александра Владимировна рассказывала то, что слышала сама: в церкви стоит маленький мальчик и молится вслух: «Господи! Помилуй маму, помилуй папу, помилуй бабушку! А Гришку не помилуй: он дерется!»

А вот случай, произошедшей в 50–е гг. в одной русско–американской семье. Маленькую девочку первый раз взяли в католическую церковь. Бабушка ее была православной и раньше прививала ей свои представления о Боге, а также о том, что хорошо, и что плохо. Вернувшись со службы, девочка категорически заявила, что больше в церковь не пойдет. Стали спрашивать, почему. «Там «Аллилуйя» поют!». «Аллилуйя» назывался популярный тогда фокстрот, а бабушка девочке уже внушила, что фокстрот — это плохо.

<364> Я в свое время рекомендовал своим студентам, будущим пастырям, прислушиваться к тому, что говорят в храме уборщицы, да и просто народ. Чего там только не услышишь! Свечку нельзя передавать через левое плечо — думают: раз плюем через левое плечо, значит что–то нечисто. В моей молодости ничего подобного не было: передавали свечу иконе или празднику, и все равно, как. Но эти суеверия, как микробы, вползают в жизнь Церкви — некоторые потом отмирают, другие так и остаются. С одним таким новым обычаем я яростно боролся и, кажется, победил: какие–то благочестивые дамы на возглас «Мир всем» стали складывать руки, как под благословение, а потом свои же руки целовать. Я на них обрушился в проповеди — раз, другой. Даже такой аргумент приводил: вы руки–то мыли, после того, как билет в трамвае брали? Кажется, подействовало.

Апокрифическое мышление присутствует в Церкви как элемент восполнения недостатка знаний. Чем выше духовное состояние человека, тем меньше он нуждается в этом восполнении. На низшей же ступени зарождаются всякие суеверия. Конечно, суеверия суевериям рознь. Вот, например, спрашивают: а что, если живого человека помянуть усопшим, грех ли это? Я говорю: все зависит от намерения. У Бога нет ни мертвых, ни живых. За службой поминают сначала за здравие, потом — за упокой. Но бывает, кто–нибудь просит: «Ой, батюшка, забыл живого!» Ну, что делать? Сказать: «Подождите, сейчас перейду на другое поле?» И поминаю с усопшими. Но о чем я прошу? Чтобы душа была в блаженном состоянии, чтоб не было тех бед, которые бывают у человека при жизни и после смерти остаются. В этом ничего страшного нет. А если преднамеренно подают записку за живого как за усопшего, считая, что так можно приворожить — это страшный грех. Вносить в церковь пороки жизни — это хула на Духа Святого.

Нередко люди подозревают в себе какое–то действие нечистой силы и идут на отчитку. Я, признаться, никогда этого не одобрял. Во время этих отчиток начинаются всякие ужасы и человеку может стать еще хуже, чем было раньше.

<365> Патриарх говорил, что император Николай Александрович болезненно морщился от одного упоминания слова «интеллигенция». Такое слово есть только в русском языке. Действительно, это очень сложный продукт своего времени. В интеллигенте соединяются высокий интеллект и — духовное содержание. Но, к сожалению, духовность наша интеллигенция нередко искала и ищет не там, где ее следовало искать. И сейчас все то же самое. Приходится слышать, как московская интеллигенция, точнее, ученые дамы в возбужденном состоянии продают квартиры, снимают с себя драгоценности и едут на Алтай ради какого–то Виссариона — «Христа» — бывшего работника правоохранительных органов. Я это воспринимал как дурной анекдот. Канатчикова дача, да и только. — Так ведь едут же! А все чего–нибудь особенного хочется.