Годы эмиграции - Марк Вишняк

Обозначив противника в преувеличенном и ложном виде и обвинив его в ряде вымышленных злодеяний, Ильин имел неосторожность сделать и такое обобщение: "вслед за уничтожением помещиков, этой основы русской культуры, началось поголовное уничтожение русского крестьянства в таких размерах, которые можно сравнить только с тем, что было задумано Гитлером", с его "бесчестной расистской попыткой по отношению к России". Это было со стороны Ильина крайне неосторожно, потому что кто-кто, но он-то знал о своем прошлом. Однако, страсть - изничтожить "леваков" - затмила его память и сознание.

Следовало ли напомнить патриоту и богослову о почтительном предложении им своих услуг Гитлеру и Розенбергу и о прославлении им "человека-бога" (Гитлера) и его "пророка" (Розенберга)?

Я счел не только необходимым, но морально-политически обязательным осведомить общественное мнение о том, что мне самому стало известным совершенно случайно: мне показали, а потом передали фотостат письменного обращения Ильина к Розенбергу 2 января 1942 года, то есть уже после вторжения наци в Россию и создания там под руководством Розенберга "Остминистериум". Я считал обязательным опубликование этого обращения Ильина не столько ему в "отмщение", сколько для наглядной демонстрации читателям, какова цена патриотическому пафосу Ильина, его возмущению и нападкам на противников.

Не буду воспроизводить в подробностях последующее, но всё же скажу, как развивалась полемика.

Письмо Ильина Розенбергу было опубликовано мною в переводе на русский язык, а потом и в немецком подлиннике, - что вызвало со стороны Ильина два письма с протестом и возражениями в "Русскую Мысль" и "Возрождение". Совершенно неожиданным было, однако, то, что оба письма на небольшом расстоянии во времени представляли собой два совершенно различных варианта. В письме от 30 ноября 1957 года Ильин утверждал, что Розенбергу он опубликованного мною письма не писал; я же, не указав, каким образом письмо очутилось в моих руках, совершил "пасквильный донос" и "подлог". Доказательством этому должно было служить приведенное тут же Ильиным удостоверение военного трибунала в Париже о том, что, разбирая обвинение Ильина в пропаганде в пользу немцев, трибунал в 1947 году вынес постановление об отсутствии состава преступления. (Надо ли подчеркивать, что ни {231} опубликованное мною письмо, ни я в своей статье об этом и не упоминали).

Не прошло и месяца, и 21 декабря Ильин повторил, что "на основании постановления французского военного суда" он считает опубликованный мною документ "полным подлогом", включая подпись, "целиком сфабрикованным", но уже не мною, а... "канцелярией Розенберга". Казалось бы, хорошо для меня - я выпадаю из игры. Но это значило бы не знать "Возрождения": его секретарь, а потом редактор, уже скончавшийся, Опишня договорился до "розенберго-вишняковских фальшивок". Другими словами, не Ильин, а я был связан с Розенбергом!

На мое предложение предъявить оригинал документа трехчленной коллегии, выбранной по обоюдному соглашению для установления подлинности или подложности документа и подписи в нем, - Ильин не откликнулся. Свою полемику с ним я заключил словами: "Ворошить отвратительный хлам (прошлого) нет, конечно, ни у кого охоты. Но авторы возмутительных и гнусных статей (в берлинской газете "Наше Слово" Деспотули), памятуя свое прошлое и, особенно, претендуя на "моральную оценку" и человеколюбие, обязаны по меньшей мере к сдержанности, если не к скромности, и (обязаны) не изрыгать хулы на других, - в частности на кабинетных либералов, славянофилов, толстовцев, эсеров. Это в одинаковой мере относится к руководителям изданий, в которых публикуются возмутительного и презренного содержания статьи".

Ильин вскоре совсем умолк. Но "Возрождение" не унималось и в течение двух лет - потом я не читал его больше - из тетради в тетрадь не переставало поминать меня, иногда без всякого повода, последними и "предпоследними" словами. "Не такая уж великая личность г-н Вишняк, чтобы уделять ему столько внимания", писало "Возрождение", но - охота пуще неволи, и полтора года сряду Опишня, Ефимовский, Станкевич, Оболенский и другие продолжали уже не Ильина защищать, а выискивать против меня мыслимые и немыслимые обвинения. "Занимающий ответственный пост при американской разведке", - иначе откуда бы могло у него оказаться письмо Ильина из архива Розенберга, - на подобном же солидном основании был я причислен к купленным агентам Германии во время первой мировой войны.

Так "полемизировали" со мной редакция и сотрудники "Возрождения". Ответив Ильину, Ефимовскому, Опишне и другим в "Русской Мысли" и "Новом Русском Слове", я добился, "на основании французского закона о печати" - к клеветникам куда более снисходительного, чем английский, - опубликования в "Возрождении" моего "Опровержения" в возведенном на меня и на партию социалистов-революционеров обвинения в "государственной измене", "предательстве" и прочих преступлениях.

Перепечатав "Опровержение" в "Русской Мысли" я снабдил его указанием, почему, на мой взгляд, "Возрождение" лишило себя права быть стороной в честном споре. В дальнейшем с "Возрождением" я больше не спорил.

{232} С Ильиным полемика началась с того, что он напал на "леваков" вообще - меня же коснулся лишь между прочим, "сбоку" и слегка. Полемика с М. Коряковым протекала в обратном направлении: началась с обращенного ко мне безобидного вопроса и только затем на мне сосредоточилась, постепенно распространив ожесточенные нападки и на более широкие круги общественности.

Размышляя о чёрте и дьяволе, Коряков не то натолкнулся впервые, не то вспомнил, что тридцать лет назад, "в 27 году, десять лет после Октябрьской революции, М. В. Вишняк писал в 'Современных Записках'", что "нельзя не рассматривать большевизм, как явление прежде всего политическое". Коряков поставил вопрос: держусь ли я этого взгляда и в 1958 году? Сам Коряков был того мнения, что борьба с большевизмом чрезвычайно ослабляется именно тем, что к большевизму принято относиться, как к "явлению прежде всего политическому", и что надо, наконец, перестать так думать. "Человеческому" объяснению коммунизм-большевизм, по его мнению, не поддается. В дальнейшем он уточнил: коммунизм-большевизм - дело дьявола; от дьявола получил власть Сталин и "сам стал жертвой сатанинской власти, которой служил".

В статье "Дьявольское обольщение" я доказывал, что обращение к дьяволу, как первопричине зла в мире, имеет многотысячную историческую давность; свою историю имеет и приравнение большевистской власти к "сатанократии". И если Сталин оказывается чьей-то "жертвой", хотя бы дьявола, это снимает с него долю ответственности. На это Коряков ответил новой статьей с изложением того, как он понимает дьявола и его дело в соотношении с Богом. Однако, одной демонологией он не ограничился, а стал приводить конкретные примеры "работы дьявола". Эти примеры были взяты из русского освободительного движения. Главной же мишенью для иллюстрации "сатанинского нигилизма" служила "деятельность самого Вишняка" - "пешки в руках дьявола". На это я отозвался статьей - "Еще о дьяволе и М. М. Корякове".

Ответ оппонента в форме статьи редактор "Нового Русского Слова", видимо, отклонил. Как бы то ни было, но названный "Письмом в редакцию" ответ Корякова состоял почти исключительно из личных выпадов против меня, при этом никак не связанных с темой, вызвавшей спор. Тут было поношение за то, что я не умею писать и не люблю ни Россию, ни русскую природу. Да и как мог я их любить, когда "всегда был, в сущности, чужд России", хоть и "родился в Москве и пользовался там всеми правами и привилегиями российского гражданина". От частного оппонент перешел к общему - от меня к "представителям (моего) поколения, оторвавшимся от родной страны" и "не имевшим времени для обрусения".

Неумолимый критик негодовал и поучал: "вместо того, чтобы стараться понять Россию и служить ей, он принялся ломать Россию". Моя "хлесткость", "больная воля, дурные страсти", "раздраженность, даже озлобленность" объясняются очень просто - "ни Россия, ни мы, новое поколение русских людей, выросших в России уже после 1917 г., не пошли за вишняками и прочими комитетчиками".

{233} Я никогда не разделял мнения, что оппонента можно или даже должно казнить презрением или молчанием. Начатый публично спор должен быть доведен до конца с гарантией, конечно, что, под недреманным оком редактора не будут нарушены элементарные требования литературного приличия. И в своем "Письме в редакцию" я отметил, что полемика с Коряковым приняла неожиданный оборот: дьявол и сатана исчезли, и оппонент заговорил от себя и полным голосом, "напоминающим голос Иудушки Меньшикова в "Новом Времени". Ни на одно из представленных возражений Коряков не отозвался, а занялся чтением в сердцах и обрушился на меня, "Вишняков" и прочую "не очень почтенную компанию", наговорив всё оскорбительное, что можно сказать человеку, автору и политику. "Такой способ полемики превращал спор в брань", в которой я отказался соперничать с Коряковым.