Золото Вильгельма (сборник) - Фазиль Искандер

– Я не брал, – повторил мальчик.

Он в самом деле не брал оладью.

У мамы по лицу пошли красные пятна.

– Ты меня убиваешь, – сказала она. – Я поджарила двенадцать оладий. Когда я их поджаривала и перекладывала в тарелку, я их снова пересчитала. Их было двенадцать. Куда делась одна оладья?

– Я не знаю, – сказал мальчик.

– Кто же знает? – спросила мать. – Нас в доме всего было два человека – ты и я. Выходит, твоя мать, изверг, сама съела одну оладью, а теперь сваливает на сына. Отвечай: значит, твоя мать – изверг?

– Нет, – сказал мальчик, – я так не думаю.

– Тогда куда делась оладья?

– Не знаю, – сказал мальчик, – я не брал.

– Кто же взял, святой дух, что ли? – крикнула мать. – Ты меня в гроб загонишь своим упрямством. Ты же знаешь, что у меня больное сердце.

Она встала из-за стола, накапала в рюмку валерьянки и выпила.

Мальчику стало ужасно жалко маму. Он знал, что она не отстанет от него.

– Куда делась оладья? – сев на место и словно подкрепившись валерьянкой, снова спросила мать.

– Ну, я съел ее, – сказал мальчик, потому что ему было жалко маму.

Ему казалось, что она без такого признания от него не отстанет.

– Так бы сразу и сказал, – умиротворенно заключила мать, – значит, это правда, что ты взял оладью?

– Нет, неправда, – ответил мальчик. Он думал, что, сказав, что он съел оладью, он на этом успокоит мать и разговор отпадет. Но теперь почувствовал, что своим признанием придал ей новые силы.

– Он меня сведет с ума, – сказала мать и заломила руки, – он съел оладью, но не брал ее. Что она, сама тебе влетела в рот? Ты идиот или негодяй! В обоих случаях мне сейчас будет плохо.

Ему опять стало жалко маму.

– Ну, съел я, съел оладью! – повторил он.

– Значит, это правда, что ты взял ее? – торжественно спросила мать.

– Нет, неправда, – ответил мальчик. Это в самом деле было неправдой, и он с неправдой никак не хотел соглашаться. Просто из жалости к матери он сказал, что съел оладью. Мать всплеснула руками.

– Ты настоящий троцкист! – крикнула она. – Сейчас судят троцкистов, и они так же путаются в ответах. Их спрашивает прокурор: «Вы встречались со шпионами и диверсантами?» Они отвечают: «Да, встречались». – «Так вы признаете свою антисоветскую деятельность?» Они отвечают: «Нет, не признаем». – «Где же честность, где логика?» Ты настоящий троцкист. Значит, ты съел оладью, но не брал ее?

– Да, – согласился мальчик, все-таки надеясь, что мать утихомирится.

– Как же ты ее мог съесть, если ты ее не брал? – окаменела мать от возмущения, а потом, словно озаренная догадкой, добавила: – Может, ты ее не руками, а зубами схватил? Подошел и, как собака, зубами схватил оладью?

– Да, – подтвердил мальчик, не находя выхода, – зубами схватил оладью.

– И съел? – жестко уточнила мать.

– И съел, – согласился мальчик.

– Так и не притронувшись руками? – спросила мать с раздраженным любопытством.

– Так и не притронувшись, – согласился мальчик.

– Но ведь невозможно съесть оладью, не придерживая ее рукой, – сказала мать, – она же не могла сразу целиком войти в твой рот, хотя он у тебя большой. Значит, ты ее все-таки придерживал руками? Значит, брал? Наконец я тебя поймала!

Мальчик понял, что он сейчас будет разоблачен, и мгновенно придумал ответ.

– Я ее съел прямо с тарелки, наклонившись над тумбочкой, – сказал он.

– Какой коварный, какой коварный, – покачала мать головой, – чтобы иметь право сказать, что он не брал оладью, он схватил ее зубами. Это же надо додуматься! Но теперь ты видишь, что ты все-таки сказал неправду?

– Я сказал правду, – ответил мальчик, – я не брал оладью.

– Брал, зубами схватил! – в истерике закричала мать. – Ты все-таки съел оладью или нет?!

У мальчика от жалости к матери сжалось сердце.

– Съел, съел! – поспешно согласился он, чтобы успокоить ее.

Сейчас в его понимании истинного положения вещей все раздвоилось. С одной стороны, подумаешь, сказать, что съел оладью, даже если ее не съел. С другой стороны, признать, что он говорит неправду, он не мог. Правда и неправда для него оставались гораздо значительнее любой оладьи.

– Троцкист проклятый! – крикнула мать. – Убирайся из дому, чтобы я тебя не видела до вечера!

Он вышел на улицу, и ему было очень грустно. Он знал, что мать каждый день нервничает, боясь, что отец не придет с работы, что его арестуют. Она часто говорила отцу, что ему не хватает ясности и твердости и он из-за этого может попасть в тюрьму. Мальчик не вполне понимал, что она подразумевает под ясностью и твердостью. Но она считала, что ясность и твердость спасет их семью. Мальчик чувствовал, что в стране происходит что-то мутное и страшное, но как это понять, он не знал и не любил думать об этом.

Повсюду шли судебные процессы над вредителями. Взрослые сладострастно припадали к приемникам, по которым передавали эти процессы. Мальчик чувствовал, что они встревожены и одновременно тихо радуются, что их миновала беда. Но он не любил об этом думать.

Вскоре соседские пацаны затеяли играть в футбол и позвали его. И он гонял мяч вместе с ними. В азарте игры он забыл обо всем: и об оладьях, и о том мутном и страшном, о чем он не любил думать – но оно само приходило в голову. Сейчас ему было легко, хорошо.

Но вдруг на улицу выбежала сестра и крикнула ему:

– Мама зовет тебя сейчас же домой!

– Что случилось? – спросил мальчик.

– За тумбочкой зашуршала мышка, – быстро проговорила сестра, – мама заглянула туда и увидела, что одна оладья свалилась за тумбочку. Скорей домой! Мама зовет тебя!

Мальчик обрадовался, что сам собой уладился вопрос о пропавшей оладье, и побежал домой. Он думал, что мама сейчас будет каяться за то, что обвинила его в пропавшей оладье.

Но мама сидела на кухне, горестно подперев ладонью лицо. Вид ее ничего хорошего не обещал мальчику. Настроение у него снова испортилось.

– Почему ты мне соврал про оладью? – горько спросила она, не сводя с него исстрадавшихся глаз.

– Я же не соврал, – сказал мальчик, – оладья же нашлась за тумбочкой.

– Но ведь ты признался, что ты ее съел, – напомнила мать. – Почему ты сказал, что ты ее съел?

Мальчик, поникнув головой, молчал. Ему стыдно было говорить, что он пожалел маму и потому так сказал.

– Я от тебя не отстану, – сказала мать, – пока ты не сознаешься, почему мучил меня, женщину с больным сердцем. Почему ты соврал, что съел оладью? Да еще соврал таким извращенным способом: зубами схватил оладью. Ты иезуит! Отвечай: почему ты соврал, что съел оладью?

– Ну, ты ко мне пристала, и я решил успокоить тебя, – сказал мальчик, – пожалел тебя!

– Он меня пожалел! – воскликнула мать. – Какой сердобольный! Раз ты не взял оладью, ты должен был держаться правды, и только правды. Под любыми пытками надо говорить только правду! А ты, как гнилой интеллигент, стал выкручиваться: съел, но не брал. Я чуть с ума не сошла. Человек всегда должен говорить только правду!

И надо же, благодаря мышке я узнала настоящую правду, которую не могла вытянуть из тебя. Ты не понимаешь, в какое время мы живем! Партия и лично товарищ Сталин требуют от нас ясности и твердости! А ты доказал, что не способен ни на то ни на другое. Поди вымой лицо и ноги. А потом приведи в порядок мышеловку. Что-то у нас снова развелись мыши. Они, кстати, чувствуют, когда в доме нет ясности и твердости.

Мальчик угрюмо отправился к умывалке. С мышами у него тоже были свои сложности. Мама выдала ему старую вилку, чтобы он ею убивал мышей, попавших в мышеловку. Но ему было противно прокалывать мышей вилкой. Если попадалась мышь, он выносил мышеловку на улицу, открывал ее над канавой, и живая мышь шлепалась туда. Может ли она снова вернуться к ним домой, он не знал. В вопросе о мышах ему тоже не хватало ясности и твердости.

Богатый Портной и хиромант

Богатый Портной, как и положено Богатому Портному, занимал три комнаты в верхнем этаже нашего дома. Раньше, говорят, он жил во дворе в маленькой хибарке вроде той или даже той, в которой сейчас жил дядя Алихан, продавец восточных сладостей.

Но потом, говорят, дела его пошли в гору, и он, соответственно, как думал я, перебрался на второй этаж.

Сначала в одну комнату, и она нависала над двором как деревянная скала, и тут уже можно сказать, он вылупился и предстал перед всеми в своем новом обличье, а именно в обличье Богатого Портного.

Вообще-то звали его Сурен, и Богатым Портным его сначала называли за глаза, но потом, видя, что он не обижается, все чаще и чаще стали называть его так и в глаза.

– Какой я богатый, – бывало, говорил он, ласково отмахиваясь от прозвища.

Будь в нашем доме множество этажей, думал иногда я, он так и перебирался бы с одного на другой, так и поднимался бы все выше и выше. Но дом имел всего два этажа, и перебираться Богатому Портному больше было некуда, хотя стремление оставалось. Поэтому он сначала расширил насколько мог эту взлетную площадку, а потом приобрел себе земельный участок и стал строить собственный дом.