Детородный возраст - Наталья Земскова

– Запор. Напрягите кишечник.

– А, ну конечно, да…

Я трясусь от боли, начинают стучать зубы, но это не холод, а что-то другое, я вижу ярких разноцветных человечков в воздухе: их миллионы – желтых, красных, рыжих, голубых… Живые, смеются, гримасничают, подмигивают. Они везде: на стенах, в воздухе, на лампе. Человечки скачут, за ними невозможно уследить. И свет почему-то стал лилово-синим и дрожащим, словно загустел до желеобразного. Свет тоже движется, переливается потоками и разливается на капли, пятна, сгустки. Свет поглощает человечков, втягивая, пожирая тучами. На потолке – отверстие, дыра, оттуда липкие гигантские медузы движутся ко мне несметными рядами: ближе, ближе. Нет, не медузы, а цветы: разрастаясь на глазах, ползут и тянутся, пытаются достать, потрогать. Тут кто-то начинает петь высоким дивным тенором, и звезды через раскрытое окно беззвучным потоком льются на живот, стекают на пол, льются по столу, по стенам. От них струится холод, цветы-медузы застывают, стекленеют и – р-р-раз – разбиваются на мелкие блестящие осколки. Ужасная картинка длится полсекунды и тотчас исчезает.

Я прихожу в себя от слабой похвалы:

– Ну, лучше… Молодец. Давай-давай, пошла головка. Не останавливайся!

Акушерка меняется в лице, теряет всю свою невозмутимость и осанистость, наклоняется и начинает буквально разрывать меня тренированными мускулистыми руками, пытаясь помочь ребенку. Появляются еще два врача – вырастают, словно из-под земли, – поминутно через живот слушают, как бьется его сердечко. Делаю всё, что от меня требуют, и ору уже не переставая. Нет, не ору, а хриплю. Голос внезапно сел, я этого просто не заметила, но молчать намного больнее. Больше не буду рожать, успокаиваю себя в редкие секунды передышек, никогда. Вот сейчас тут домучаюсь – всё!

– Не останавливайся, слышишь! – кричат мне врач и акушерка хором. – Головка вышла, постараемся еще. Вдох – раз, два, три, четыре… Ну, что ты вся как студень!

Я корчусь до последнего. Всё, больше не могу. Ужас абсолютного бессилия заполняет меня, и тут происходит нечто непонятное: как будто останавливается время, всё выключается и гаснет. Провал в действительности и в моем сознании. Не знаю, сколько длится это небытие. Затем – включилось. Только ощущение – довольно яркое, короткое, как вспышка: я чувствую, как, найдя дорогу, очень медленно, по сантиметру, вылезает упругий, плотный, почему-то не скользкий – большой и мокрый мой детеныш. Одно мгновенье, второе, третье… Тишина. Молчит. Я приподнимаюсь и ищу его глазами. И все молчат. Я ничего не вижу – только белые халаты и спины. Ни звука. Так не бывает! И в тот самый миг, когда меня охватывает жуткий страх, он начинает пищать и плакать. Почему-то тихо тихо. Живой? Живой!!! Живой… И плачет – громче, ярче. Кажется, обиженно и грустно.

Не знаю, слышала ли я в своей жизни что-нибудь благодатнее этого плача.

Боль исчезла мигом, как будто раз – и всё.

– Смотрите, ваша девочка.

Бледный и взмокший не меньше меня Теплоухов поднимает ребенка, на котором еще видны пленка и кровяные разводы, и кладет его мне на грудь. Девочка – совсем не красненькая и довольно крупная – пытается по мне ползти, с помощью акушерки находит сосок и плотно охватывает его своим ротиком. Наморщилась, причмокивает губками. Лежит на боку и сосет, засыпает. Придерживая ребенка, я начинаю рыдать так, что врачи смущенно переговариваются и выходят. Рыдаю и рыдаю, не в силах успокоиться, остановить этот поток. О господи, смогла… Смогла… У меня разражается настоящая истерика, с которой я не могу справиться никакой силой воли. Воли вообще никакой нет.

– Еще чуть-чуть, давай родим послед, потом поплачешь, – слышу я уже сочувственный и мягкий голос акушерки, которая занимает свое место и снова приказывает мне тужиться.

Плацента выходит с первого раза, легко и свободно, краем глаза я вижу огромный бурый шмат. Неужели я это носила?

Кажется, всё…

Не отрываясь, я разглядываю свою девочку, с которой мы были одним целым так долго. Глазки у нее плотно закрыты, но я удивляюсь ее «взрослому», совсем не новорожденному виду. Очень длинные реснички, правильный носик, головка в кудряшках, пухленькие щечки. Невооруженным глазом видно – вылитая папа. Сказать, что я в нее влюбилась сразу, – нет, неправда… Я влюбилась в нее давно, когда – не помню, но давно и страстно. Задолго до беременности, до встречи с Алешей мне постоянно снился маленький ребенок, которого я прижимала и ласкала, а когда просыпалась, меня охватывала пустота. Такое чувство, что она была всегда, но где-то очень далеко, и я всегда ее любила. И чтобы нам с ней встретиться, нужно было прожить, пережить эти тяжелые несколько месяцев, которые я никогда не забуду. Лишь бы забыла она. А в том, что ребенок всё понимал и ощущал, у меня нет никаких сомнений…

Я всматриваюсь в дочкины черты. Ее здоровый и довольный вид успокаивает меня настолько, что я принимаюсь думать на посторонние темы: как связаться с Алешей и что нужно для девочки. А нужно – всё. Мы не купили для ребенка ничего: боялись сглазить. Да и покупать было некогда – я всё время лежала в больнице. Я так долго запрещала себе об этом думать, что сейчас, глядя на малышку, испытываю счастливое изумление и не могу к нему привыкнуть и вздохнуть спокойно. Девочка лежит на мне и дышит так неслышно, что я всё время прислушиваюсь и ловлю ее дыхание и запах. Ничего лучше этого запаха я не ощущала за всю свою жизнь. Вроде бы она тоже принюхивается ко мне, мигом успокаивается, чувствуя, что это я, а не кто-то другой, и, что самое интересное, воспринимает меня не как что-то отдельное, а как свое продолжение. То есть она – это я. И наоборот.

Затем ее уносят: перевязать пуповину, помыть, измерить, взвесить, запеленать. Я остаюсь одна и наконец-то расслабляюсь. Боли нет, какое счастье. Вот так лежать и ни о чем не думать. Я знаю: это ненадолго. Еще чуть-чуть – и в голове закопошатся вопросы: а всё ли с ней в порядке после такой-то беременности? Скоро они обрушатся на меня со всей силой – результат послеродовой гормональной атаки. Но пока… Пока я просто запрещаю себе все тревожные мысли и радуюсь: мы вместе, ребенок родился.

Минут двадцать-тридцать мне накладывают швы, и эта боль – просто райские ощущения в сравнении с тем, что было. Стараюсь улыбаться и не плакать. Потом наваливается страшная усталость, и, видимо, я выключаюсь.

Открываю глаза, оттого что подвозят каталку. Меня быстро, аккуратно перекладывают, устраивают рядом спящую девочку и дают открытку. На ней написан вес, рост, время родов: 3.790, 52 см. 11 утра. Да! Состояние новорожденной 9–10 баллов по Апгар. Практически высший балл, даже трудно такое представить.

Нас куда-то везут очень долго, и я вдруг отчетливо понимаю, что у меня начинается вторая половина жизни, совсем не связанная с первой, в которой я была собой и для себя. Теперь «я для себя» закончилась. Надолго. Я по-прежнему «на другой планете». А эта крошечная девочка и есть моя новая жизнь, от и до. Я держу ее крепко, точно так же, как держала все эти месяцы, вглядываюсь в ее личико, не в силах оторваться и поверить…

«Дорогая Ингрида… Прости, не отвечала столько времени, две недели лежала в больнице: токсикоз ужасный. Говорю себе: дожить до завтра, завтра будет легче, но легче пока не становится. Предлагали дневной стационар, но я как представила, что это нужно ездить туда-сюда два раза, так сразу согласилась на обычный. Тошнит с утра до вечера и только к ночи чуть стихает. Что ем, не знаю. Что-то ем, но всё это пронизано отвратительными посторонними запахами, которые потом меня преследуют. Все вкусы изменились, любимая прежде еда оказалась предательски мерзкой. Хожу по гастрономам, принюхиваюсь, как собака, с тоской смотрю на полки и выхожу с пустой корзиной. Всё кажется „бумажным“ и безвкусным. К трем месяцам должно пройти, хотя кто знает: возраст, возраст… Но сейчас только восемь недель, токсикоз в самом разгаре. Однажды шла по Камергерскому – весь путь от урны к урне. Теперь ношу с собой пакеты. Бывают, правда, передышки – часа по два, по три, и это выручает.

Лежала в своей больнице. Конечно, не хотелось, но вышло – ничего, нормально, даже замечательно. Коля мне носил еду. Ты помнишь Колю Толстоброва? Он, конечно, в шоке и смотрит так, словно у меня теперь несколько глаз или ног, – расширенно-испуганными, всегда направленными в сторону глазами. Но, думаю, скоро привыкнет. Главный предоставил отдельную палату, так что я не была на виду. Думала позвонить Эре Самсоновне, но отчего-то не позвонила: не хочется поднимать лишний шум и не нужно, чтобы раньше времени все были в курсе.

Суд опять отодвинулся, так как я на больничном, но, похоже, это дутое дело не сегодня завтра закроется само собой. И, видимо, там, наверху, меня простили…

Ты не поверишь: у меня был настоящий Новый год. Вы там его не очень отмечаете, а для нас это чудо чудесное. Я думала, что посижу одна под елкой, под бой курантов выпью сок – и на бок. Купила небольшую елку (живую!), украсила гирляндами гостиную, накрыла столик на колесиках… Сижу одна, ни грустно мне, ни тревожно. Так, словно я в гостинице, но это чувство у меня давно. Вдруг в восемь вечера звонок. Я открываю – на площадке два снеговика, велят спускаться вниз: мол, подана карета. С трудом узнала Светку с Эльзой – приехали забрать меня к Светлане. Ты помнишь: та, которая живет в коттедже под Зеленогорском? Зимой я к ней не ездила ни разу, только летом… А зря. Там снег, он цвета ксероксной бумаги – белый-белый. Там такие сосны!.. А сугробы… И тишина… Тишина и звезды. Ты не поверишь – над лесом они висят так низко, будто купол неба накрыл землю. Как крышка – кастрюлю.