Третья сила - Дмитрий Ермаков

Заодно Лена решила уточнить ряд вопросов, накопившихся у нее за последние дни. Возможность побеседовать представилась этим же утром. Проснувшись раньше мужчин, Рысева вошла на кухню, и обнаружила, что Данзан уже проснулся. Он облачался в замысловатую одежду, состоящую из нескольких кусков оранжевой ткани.

"А ведь скоро и мне придется вырядиться в это, — подумала Лена, печально оглядев брюки и тельняшку, сильно износившиеся за последние дни. — Как оно называется? Сангха, что ли. Другой одежды тут нет. Ладно, хватит отвлекаться. К делу".

— Значит, вы — Великий Ван? — выпалила Лена, не поздоровавшись. Голос девушки дрожал.

Данзан Доржиев не внушал ей страха, он казался воплощением доброты и миролюбия. Однако ей все же трудно было смотреть без трепета на настоящего мудреца, отважившегося жить на поверхности, среди рек и озер, кишащих чудовищами.

Вопрос Лены вызвал у Данзана самую неожиданную реакцию: он расхохотался во весь голос. Но, в отличие от Фролова, который становился во время смеха еще отвратительнее, смеющийся философ показался Лене необыкновенно красивым. Пока Данзан выглядел спокойным, лицо его сохраняло какую-то загадочность, непроницаемость, это вызывало невольное уважение и даже трепет. Стоило же мудрецу расхохотаться, как он сразу стал понятнее, проще, ближе.

— Великий Ван! — повторил буддист, продолжая посмеиваться. — Надо же, Великий Ван. Думается, Сяо Яо, светлая ему память, меня так называет, верно? На самом деле, точнее было бы сказать: "Великий болван". Вот это про меня.

— Но вы — философ? Да или нет? — спросила Лена, дождавшись, пока Данзан успокоится и перестанет вздрагивать от смеха.

— А это уже слова Бадархана, верно? — усмехнулся Данзан. — Увы, Будда тоже ошибается. Во время ученых споров я обычно хранил молчание. Много водилось на нашей станции "мудрецов", — последнее слово он произнес с саркастической усмешкой. — Спорили до хрипа. Клоуны. Я предпочитал оставаться в стороне, а если и говорил, то только цитировал самого Будду. С его изречениями спорить не решался никто. За это меня уважали. Но, говоря откровенно, из меня философ, как из Невы Амазонка. Ни одной дельной мысли мой мозг так и не породил. Увы-увы. Чужих идей много, своих — нет, хоть тресни.

— Тогда кто вы?! — воскликнула Рысева, схватившись за голову.

— А это важно? — устало поинтересовался Данзан. — Обязательно надо навесить на человека ярлык? Назвать — значит ограничить.

— Я все же не очень вас понимаю, — Лена не хотела так легко сдаваться. — Одни люди называют себя христианами, другие — мусульманами.

— Третьи — адептами культа летающего макаронного монстра, — в тон ей отвечал философ, опять надевая маску ироничного равнодушия. — Ты будешь смеяться, но и такие ребята были. Четвертые выбрали в качестве божества кактус. Пятые еще какую-нибудь фигню. Ну, а я — просто человек. Без ярлыков.

И он опять замолчал.

Теперь Лена начала понимать, почему Данзан вызывал у окружающих восхищение, граничащее с обожанием. Он почти всегда молчал, открывая рот только в самом крайнем случае. Никому не делал замечаний, не учил жить, не корил и не лез в чужие дела. Именно поэтому все вокруг проникались к Доржиеву уважением.

"Легко, оказывается, выдать себя за мудреца", — усмехнулась Лена, но мигом приструнила разыгравшееся остроумие. Обидная реплика так и не сорвалась с ее губ. За считаные секунды промелькнули перед девушкой почти все люди, которых она знала. Сталкеры, врачи, учителя, караванщики, купцы. Богатые, бедные. Грубые, вежливые. Самые разные люди. Роднило их, наверное, только одно: молчать тогда, когда нужно, не умел никто. Данзан пошел иным путем — он делал это почти всегда.

"Интересно, сколько я смогу сидеть тихо, если дам себе зарок? — задумалась девушка, и пришла к неутешительному выводу: — Очень недолго. Характер такой".

Данзан тем временем произнес, задорно подмигнув девушке:

— Сложно, правда? Есть немного. Ну, а вот ты, к примеру, кто?

Ответ готов был сорваться с губ, но в последний момент Лена засомневалась, стоит ли упоминать сейчас Оккервиль. Рысева сожгла все мосты, связывающие ее с правобережным Альянсом, а значит, уже не являлась в полной мере его гражданкой. Да и вряд ли тут, на краю обитаемого мира, слышали про какой-то Оккервиль. Назвать себя врачом язык у Лены тоже не повернулся — не вышло из нее медика. Оказать первую помощь Борису, поранившему руку, она могла, но на большее едва ли была способна.

— Вот видишь. А религию какую исповедуешь? — не дождавшись ответа, Данзан задал следующий вопрос.

И снова Лена промолчала. О своей религиозной принадлежности она никогда толком не задумывалась.

— Мы с тобой, выходит, братья, — засмеялся мудрец. Смех у него оказался необыкновенным, мягким, мелодичным, точно звон маленького колокольчика.

— Ты просто человек. И я тоже. Но я понял твой вопрос. Я… — Данзан на миг задумался, а потом выдал с торжественным видом: — Я буддадасист-дандоронист! Что, впечатляет? Ха-ха. Да. Звучит. Жили на свете два философа, один из Таиланда, второй наш, питерский. Учение Буддадаса Бхикху[48]… Не пытайся сама произнести. Так вот его учение сводится, если кратко, к следующему: все проповедники говорили, по сути, об одном и том же. Значит, религиозные войны — полный бред, чисто политические игры. Это первое. А второе: религии утонули в обрядовой мишуре, а о вере как таковой просто забыли. Какая, в конце концов, разница, сколько у тебя статуй Будды и сколько изречений ты выучил наизусть, если в душе — пустота? Произошла своего рода подмена.

— Но посчитать поклоны проще, чем заглянуть в сердце, — заметила Лена, задумчиво кивая головой. Нечто подобное ей приходилось слышать и от Бориса о христианстве.

— Именно, — согласился Данзан. — Ну вот, а Буддадаса попытался вернуться к истокам, занялся медитацией, запретил своим послушникам общение. Любое. Слишком строго, скажешь? Может быть. Но знаешь, мне на острове, пока один жил, очень пригодилось. С кем тут общаться, кроме белок? Второго моего Учителя зовут… Звали Дандарон Бидия[49], — продолжал мудрец свой неторопливый рассказ. — Настоящий мужчина, скажу я тебе. Прошел через сталинские лагеря. Вытерпел унижения, побои, но не сломался. Потом Дандарон говорил, что именно на каторге достиг фантастических духовных высот. В обычной жизни о таком он не смел и мечтать.

— Потому, что боялся терять время? — предположила Лена, с искренним интересом слушавшая историю о мужественном философе.

— Точно. А еще в бараке вместе с ним жили десятки мудрых людей: ученые, философы, священники. Их всех посадили примерно в одно время и по одной статье. Вот он у них и учился. Дандарон тоже считал, что буддизм закоснел, превратился в некую "вещь в себе". Он пытался сочетать буддистское наследие с европейской философией, с последними достижениями науки… А я, — тут Лена в первый раз уловила в словах собеседника гордость, — совместил оба этих учения.

— А что… А что эти ваши мудрецы говорят на тему любви? — собралась с духом девушка и задала, наконец, главный вопрос, ради которого она и затевала этот разговор.

Данзан устремил на нее долгий, проницательный взгляд. Зрачки его слегка поблескивали в узких щелочках-глазах. Потом он молча протянул ей свою грубую, шершавую ладонь, покрытую мозолями. Поколебавшись секунду, девушка тоже протянула руку. Короткие пальцы Доржиева оказались сильными и нежными одновременно, они крепко сжали ее маленькую ладошку. После этого Данзан плотно закрыл глаза и застыл, точно изваяние. Лена терпеливо ждала.

Девушке некуда было спешить. Остался за спиной мучительный бег по кривым ходам безумного, страшного лабиринта. Впереди лежала прямая, ровная дорога, терявшаяся в туманной дымке. Что ждало ее впереди?..

Рысева надеялась, что этот непостижимый человек, неожиданно возникший на ее жизненном пути, поможет ей разобраться в себе, в своей душе, в своих чувствах.

— Значит, ты спрашиваешь о любви? — заговорил, наконец, Данзан Доржиев, отпуская руку девушки. — Без любви нет жизни. Так сказал великий Конфуций. А китайский народ породил чудесную поговорку: "Проси любви — она отнимет лишнее и даст то, чего не достает".

— Это все красивые и мудрые слова, — осторожно перебила девушка, — но я интересуюсь не "в целом".

— А как? В "частном"? — слегка усмехнулся мудрец, после чего мигом посерьезнел, и заговорил без тени улыбки: — Я понял тебя, Лена. Не бойся, я не буду ни осуждать тебя, ни смеяться над твоей душой. Сам я не знал любви. Личным опытом обделен. Но с тем же успехом можно доказывать, скажем, что на свете нет крокодилов, лишь на том основании, что ты их не видел. Кстати, это почти моя мысль, только что в голову пришло. Переврал кого-то из мудрых. Так вот, что я скажу тебе: не спеши. Жизнь коротка, это верно, но именно поэтому не стоит рубить с плеча и прыгать в омут, потеряв голову. Потом ошибки исправлять приходится годами. Любое чувство — как хорошее вино. Не откупоривай сразу, не выпускай аромат. Не торопись, Лена. Судьба или Бог, называй, как хочешь, выведут тебя на нужную тропинку.