Что-то случилось - Джозеф Хеллер

Ну и болван же я был.

– Помните миссис Йергер?

Теперь уже в целом свете я не знаю никого, кто мог бы сообразить, о чем я толкую. Вирджиния бы поняла, но где ее взять, Вирджинию, когда мне изменяет здравый смысл – от старости или оттого, что ум заходит за разум, – и я начинаю приставать к посторонним людям с такими вот загадочными, издавна и изначально важными для меня вопросами:

– Помните миссис Йергер?

(Сам я помню миссис Йергер и помню также, что Вирджиния уже умерла, а не умри она, наверняка превратилась бы в шершавый бурдюк, наполненный эмфиземой и флебитом. Ну что за слабоумный кретин, ведь тогда я мог бы ею обладать. Она была горячая. А я – точно каменный. Что, черт возьми, меня сдерживало и связывало? Не диво, что, уж когда я наконец разорвал эти путы, я развернулся вовсю.)

Та Страховая компания еще существует. (А Вирджиния – нет.) Компания, какой была мелкой, незначительной, такой и осталась. Никто о ней и слыхом не слыхал. Теперешняя же моя Фирма у всех на слуху. А жизнь моя с тех пор, если не считать нескольких славных годков, проведенных вдали от дома, в армии, только в том и состояла, что я переходил с одной скучнейшей должности на другую, будь они все неладны.

Сколько возможностей я упустил! (Вот обалдуй. Ведь трахал же я, и не раз, собственную жену на письменном столе у себя дома в кабинете, а однажды – на письменном столе в своем служебном кабинете: дело было днем в воскресенье, дети отправились в концертный зал Радиоцентра смотреть праздничное обозрение. И сочли его старомодным.) У каких добротных грудей я мог бы кормиться все эти месяцы вместо того, чтобы жевать размякший хлеб с консервированным лососем и помидорами или сосисками с горчицей, которые давала мне мать, когда я шел на службу, чтобы не надо было тратиться на обед. А мне и эта еда была очень даже по вкусу. Сейчас я с удовольствием облизал бы губы и пышные груди Вирджинии своим лососево-томатным языком. Нет, ерунда, все вышло бы, как прежде; попадись она мне сейчас да окажись я старше нее, я, наверно, постарался бы держаться от нее подальше, увильнул бы целехонек, с чистой совестью, как постоянно увиливаю от всех моих Патти, Джуди, Карен, Кэти и Пенни и даже моего нового живительного соблазна из Группы оформления, от моей стройненькой, улыбчивой, длинноногой, податливой, молоденькой Джейн, совсем еще девчонки, которая была бы в моих руках точно воск. (Но долго ли можно восторгаться воском?) Я пропускаю свидания с девчонками с таким же гордым чувством хорошо сделанного дела, какое испытываю, когда пересплю с ними. (Не прийти на свидание проще, чем прийти, и времени требуется меньше. В сущности, у нас у всех только и есть что время. А вот куда его девать, мы не знаем. Потому-то я и назначаю свидания.) Почти все мои девчонки обходятся со мной премило. (Для того, по-моему, и существуют девчонки.) Но ни одну я не хочу видеть часто, и мне невыносимо оставаться с ними подолгу. Им потом охота поговорить, прикоснуться ко мне душой, а мне охота спать или убраться домой. Я плету им невесть что. (Работающим девчонкам я обычно назначаю свидания в обеденный перерыв в квартире Рэда Паркера: тогда уж они надолго не застрянут, им ведь надо вовремя вернуться на службу.) Я тяну и откладываю. Тяну с Джейн (делаю три шага вперед, потом – три назад); уклоняюсь; заранее знаю, что мне потом будет в ней не по вкусу (она, конечно же, окажется чересчур худая. И еще слишком угловатая. Отовсюду будут выпирать кости. А говорить с ней о чем? О любви? О ее живописи? Она решит, мы теперь близкие люди. Жуть. Как бы мне избавиться от путаницы в чувствах и желаниях?); всего ближе я подхожу к Джейн, когда нет опасности, что можно подойти еще ближе; никогда не завожу шутливых разговоров о том, чтобы встретиться после работы, если не знаю наверняка, что это невозможно. У моего сумасбродства есть своя логика. Я рискую, только когда чувствую себя в безопасности. Отбрасываю всякую осторожность, когда мне ничто не грозит. Когда-нибудь я наверняка пожалею обо всех, кого отверг, как жалею теперь о Вирджинии и даже о Мэри Дженкс. Уже и сейчас жалею обо всех, кого отверг.

– Владей же мною, как владел той Мэри, – пела Вирджиния.

Я не овладел ни той, ни другой.

Как бы я ни поступил, я всегда обо всех о них жалею. Сожаление у меня в крови. В остальном я совершенно здоров и чувствую себя и выгляжу отменно, хотя отрастил небольшое брюшко и намечается второй подбородок. Стоит мне по-настоящему захотеть, и я за месяц похудею. Прежде я был, наверно, из тех симпатичных молодых ребят, которых, как похваляются иные мои теперешние подружки, они всегда могут подцепить к концу дня или вечером, когда скучно или все трын-трава. (Они похваляются, будто могут подцепить гомиков, черных, а то и друг дружку. Мне все равно. Мне, конечно же, не все равно. Зато, когда хочется дать им от ворот поворот, это упрощает дело. Мне нравятся девчонки, которые спят с кем-то еще.) Вирджиния нередко мне говорила, что я красив, мил, сексуален и находчив, и ручалась, что, когда подрасту, все девчонки, каких только захочу, будут мои.

Она ошиблась. Мне достались не все, каких я хотел. И немало таких, каких не хотел.

– Я в ваших руках, миссис Мерфи, – отвечал я ей тогда словами песенки, захлебываясь от восторга, наивно наслаждаясь ее милыми похвалами и теплом ее нежной дружбы.

В ту пору Вирджиния была мне доступна, и я не знал этого. В ту пору мне был полностью открыт доступ к Вирджинии, и я, конечно же, это знал. Потому, наверно, и пятился от нее, как бездарный надутый осел, всякий раз, как мне казалось, она завлекает меня за ту черту, которую, я чувствовал, я не в силах перейти. (Едва я понимал – можно делать с Вирджинией все, что захочу, я терял всякую способность что-либо делать. Не находил нужных слов. Надо было что-то сказать, а слова эти никак не шли с языка.) Я немел (как немел перед миссис Йергер – раз и навсегда решил: нипочем мне не сказать ничего такого, что заставило бы ее улыбнуться; как, похоже, немеют передо мной мои дети и жена). Кто его знает, почему меня это так отпугивало. Теперь мальчишки занимаются этим где ни попадя с девчонками, которые их старше, с взрослыми женщинами (если только можно верить мальчишкам или взрослым женщинам). Правдивые девушки хвастают, что летом во время поездок на субботу и воскресенье соблазняют смазливых смуглых ребят (это арабы, греки, славяне, приезжающие на каникулы в Европу) или рады подцепить их прямо на улице под вечер, когда некуда себя девать. Эти девушки сексуально раскрепостились (так они говорят). Угрызения им неведомы (так они утверждают). Они не рабыни каких-либо общественных или психологических ограничений. Приемлемо все. Тогда почему же они неспокойны, истеричны, напряжены и подавлены? Они одиноки. Им нечем заняться.

– Мне нечем заняться, – говорит мой мальчик.

– Хоть бы было чем заняться, – говорит дочь.

– Чем бы нам заняться? – спрашивает меня жена. – Неужели некуда пойти что-нибудь посмотреть?

Воскресенья ужасны.

Свободное время убийственно.

Сверстницы моей жены, несчастливые в браке, беззастенчиво путаются с мужчинами, которые куда их моложе, иногда совсем мальчишки, и мужьям это здорово не по вкусу. (Это их способ по-настоящему утереть нам нос. Мужья могут обойтись без денег и без детей. Но когда жена, ничуть не скрываясь, наслаждается членом помоложе, этого они вынести не могут. Наш член уж так жалок. (Я давно это ощутил и был недалек от истины. У меня была потребность, но не сила. Было желание. Он никогда не казался мне орудием власти.) Если женщине понадобится, она всегда найдет член потверже. (Женщина всегда найдет самца, который переспит с ней хотя бы раз.) Вероятно, с подростками, студентами, подручными плотников, с которыми они встречаются где-нибудь на каникулах, куда приезжают лишь ненадолго, они чувствуют себя уверенней, берут инициативу в свои цепкие пальчики с остро отточенными ноготками (если только ногти у них не обгрызены – нас, которые грызут ногти, становится, кажется, все больше и больше) и уж не теряют над собой власти. (Я сам рад бы не терять ее. Я теряю над собой власть, когда бываю с Пенни, и нередко с женой тоже. Пенни всякий раз превращает меня в захлебывающегося, лопочущего невесть что балбеса, и мне это нравится.) У меня есть девчонка, которая всякий раз, когда кончает, совсем теряет над собой власть и потом минут десять (пока не очнется) отчаянно, яростно ненавидит меня и весь свет – пока хоть немного не поуспокоятся ее растрепанные чувства. (И тогда она принимается сосать большой палец.) Она унижена, обижена, побеждена, угнетена. Ей стыдно. Она отворачивается от меня, сворачивается в клубок, точно страдающий кататонией ребенок, и не дает приласкать себя, разве что прикосновениями и шепотом я постараюсь ее утешить. Она бы предпочла ничего такого не испытывать (разве что ублажает себя сама пальцем или вибратором); она противится своей реакции; ей кажется, в глазах всякого, кто видит ее в такие минуты, она становится посмешищем. Я вижу ее в такие минуты. И предпочел бы не доводить ее до такого состояния. (Мы подходим друг другу в этом смысле. Но когда мне удается довести ее до такого исступления и она, обезумев, начисто теряет себя, я по-настоящему чувствую, что значит власть над другим человеком. Ощущаю свое могущество. Мы изменяем своему характеру, превращаемся во что-то иное.) Не будь это, так сказать, положено по штату, я бы предпочел никого, кроме жены, до оргазма не доводить, в этом есть даже доля садистской жестокости (а отнюдь не заботы и понимания). Некоторые меняются так чудовищно. Этого просто нельзя не стыдиться. В том, как безвкусно, обнаженно, непроизвольно искажаются их лица, есть что-то разочаровывающее и развращенное, что-то тревожное и непристойное. После такого они неизбежно на какое-то время, иногда лет на двадцать, падают в ваших глазах. Мы по крайней мере с самого начала бесстыжи и грубы; нас, точно похотливых обезьян, обуревает желание, и мы этого не скрываем. Многие из них теперь тоже ведут себя так с самого начала, и с такими мне не по себе (несмотря даже на то, что с ними можно не сомневаться: ты свое получишь. А без сомнений в этих делах, должно быть, неинтересно. Вот с той девчонкой я не всегда уверен, что получу свое, и с женой тоже. Жене то нездоровится, то непорядок с желудком, то она устала. Уверен я бываю с Пенни. Последнее время я стал видеться с ней реже.) Не нравятся мне такие решительные и властные женщины.