Всадники - Жозеф Кессель

Мокки весь ушел в молитву. Она же, касаясь лбом земли, была неспособна погрузиться в это занятие и думала о караване с покойником.

Поднявшись, они сразу увидели перед собой холм-кладбище. В ледяном утреннем свете он не внушал им страха. Приземистые, прочно сложенные, ровные захоронения скорее даже успокаивали взгляд. На этом гигантском плато только они и обладали человеческими пропорциями. У ближайшего из них курился легкий дымок.

– Им нужна наша помощь, – предположил Мокки.

– Молчи… слушай, – прошептала Зирех.

Перекрывая вой собак, послышался громкий, очень жалобный плач, настолько заразительный, что и Зирех тоже, прижав руки к груди, зарыдала и кинулась к приближающимся откуда-то плакальщицам.

Мокки посмотрел ей вслед. Когда она исчезла за выступом холма, он направился к захоронению, возле которого курился дымок. Заглянул под навес. Увидел, что Уроз и Гуарди Гуэдж спят, что глаза их закрыты. А большие глаза Джехола вопросительно смотрели на саиса.

«Пить хочет», – подумал Мокки. И прошептал:

– Потерпи, радость моя. Как только они проснутся, будет тебе вволю воды.

И подождал, чтобы, пошевелив ушами, поморгав лазами, конь выразил губами некое подобие улыбки, как обычно отвечая дружеским приветом на заботу о нем. Но сегодня Джехол ничего этого не сделал. Мокки щелкнул языком, тихонечко свистнул. Джехол знал и любил эти призывы с той поры, когда еще только учился ходить на неокрепших ногах в родной степи. Между ним и саисом это был такой способ общения, более простой и более искренний, чем человеческие слова. Но в это утро конь словно не слышал их. Неподвижные глаза его были по-прежнему настороженными и строгими. «Как вчера, когда я хотел сбросить Уроза с седла, – подумал Мокки с чувством огромного уважения. – Этот конь ничего не забывает».

Он отошел от каменного навеса. Сверкающий свет, в котором купалось плоскогорье, вновь ослепил его. Кремнистый блеск был так резок и пронзителен, что душераздирающие вопли, доносившиеся будто откуда-то сверху, показались саису криком самого солнечного света. Он встряхнул головой, чтобы сбросить с себя наваждение, и пошел, как Зирех, к подножию холма, за поворотом которого раздавались причитания плакальщиц.

По мере того, как Мокки отходил от восточного склона холма, захоронения по обе стороны дороги стали отбрасывать на землю все более длинные и все более черные тени. Саис старался идти за пределами этой зубчатой линии. Вскоре он заметил, что темное, зловещее кольцо, вырисовывавшееся между ним и высоким могильным холмом, постепенно становится уже. Он посмотрел на могилы. Захоронения доходили лишь до середины склона кургана.

«Понятно, – подумал Мокки, – люди начали устраивать могильники с восточной стороны холма, с той стороны, где встает солнце. А на западном склоне остается еще много мест для покойников».

Саис зашагал быстрее вдоль обнажающейся подошвы холма. Описав полукруг, он дошел до того места, где надгробий вообще не было. И тут Мокки увидел караван.

Это был клан из пятидесяти-шестидесяти пуштунов. Они шли пешком. Мужчины шли, как всегда, со старинными ружьями, украшенными резными инкрустациями и чеканкой. Однако, вопреки обычаю, они не возглавляли медленную процессию, приближавшуюся к кладбищу. Впереди шли женщины, и вокруг мужчин тоже были женщины, разных возрастов и в разных одеждах. Шли они, закрыв глаза. Направляло их, толкало и тянуло за собой песнопение, пронзительные звуки, полные нестерпимой тоски, то угасавшие, как бы терявшиеся, то вдруг возрождавшиеся и звеневшие с новой силой. Рты у женщин все время были широко открыты как на незрячих масках. Они били себя в грудь, царапали себе щеки, рвали на себе волосы.

И в то же время в их горести и экстазе чувствовалось какое-то странное присутствие счастья…

Мокки никак не мог узнать Зирех среди плакальщиц. Его взгляд покинул их, стал искать дальше. Саис увидел за первой группой, на самом крупном из трех верблюдов, сидящую поверх поклажи женщину, единственную, не идущую пешком. Вся она утопала в черных тканях и шалях. В них почти незаметен был небольшой сверточек, который она судорожно прижимала к груди и из которого выглядывала крошечная, не больше плода граната, головка. Эта единственная женщина, которая ехала, а не шла пешком, не плакала.

Это была мать умершего ребенка.

Глядя на ее сомкнутые губы, Мокки не мог понять, откуда же тогда идет звук, почему вокруг нее столько страстных причитаний, громкого плача и душераздирающих криков. Потом рядом с верблюдом он увидел женщину, идущую, прижимаясь головой к колену матери. Именно из ее уст и раздавались причитания, перекрывавшие вопли остальных плакальщиц. Сперва Мокки не узнал ее. Но когда она приблизилась, понял, что это Зирех.

За ней шли два крупных пса без ушей, которые как бы вторили ее плачу своими завываниями, делали его своим лаем более ритмичным, тогда как стадо, порученное им, плелось, бесформенное, позади каравана.

Мокки, не шевелясь, смотрел, как караван подошел к подножию холма, как вокруг площадки со следами многочисленных стоянок встали люди. Плакальщицы продолжали громко стонать и причитать, ударяя себя в грудь. Мужчины сняли несколько вьюков, разбили юрту, заставили встать на колени верблюда, на котором ехала мать с младенцем. Прямая, со сжатыми губами, прошла она, прижимая к себе крохотное тельце, к юрте, распахнутой, как крылья огромной летучей мыши. В это время крики и вопли плакальщиц стали еще громче, резче и безумнее, обрели такую силу, что это вообще казалось невозможным, пока наконец женщина в черном, с безжизненным свертком у груди, не вошла в юрту. И тогда, словно по команде, все стихло, и наступила тишина.

Плакальщицы опустились, почти упали на землю, словно вылив из себя со слезами и силы. Одежды их были изодраны в клочья, лица – в крови. Однако старшая из них осталась стоять. Поправив пряди седых волос, свисавшие на морщинистую грудь, провела языком по обнаженным иссохшим деснам и приказала:

– А ну, женщины, за работу! Дети есть хотят.

Мужчинам нужна сила, чтобы работать, а нам, чтобы снова лить слезы.

Зирех осталась одна у юрты и, присев на корточки, она оперлась головой о стенку юрты. Когда Мокки наклонился над ней и позвал, она так резко обернулась, что он испугался, не завоет ли она сейчас вновь, не забьется ли в судорогах. Но вместо маски ужаса и вопля вернувшейся к своим демонам плакальщицы он увидел взгляд, полный мольбы, и услышал нежный шепот.

– Большой саис, большой саис, я хочу детей, – говорила Зирех. – Живот мой был способен их носить, но от ничтожных мужчин, которые били меня, которые были не моими… И я травами останавливала… Зато теперь всякий раз какая печаль, какое горе в душе!

Зирех заглянула в юрту, откуда доносились приглушенные стоны, похожие и на тихую колыбельную, и на рыдания. Потом Зирех стала смотреть на детей, мальчишек и девчонок, которые бегали, играли, спорили и смеялись одновременно. Солнце играло на их загорелых щеках, в их черных глазах. Зирех обхватила шею Мокки. И страстно и нежно, всей душой проговорила:

– От тебя… да… обязательно…

Потом она отпустила его шею, а руки сами собой сложились на груди, словно поддерживая новорожденного. – Они будут красивыми, такими красивыми, – пропела она… – Красивее всех на свете.

Неподалеку послышался стук металла о камень.

– Они откалывают камни для надгробия, – сделал вывод Мокки. – Ты, что, хочешь остаться здесь до конца?

– Да, – отвечала Зирех. – И я буду оплакивать лучше всех других этого умершего младенца… И тогда судьба защитит моих детей.

Мокки почесал голову:

– А мне надо возвращаться. Пора.

– Иди, – сказала Зирех. – Я скоро приду. Могилка маленькая, ее сложат быстро.

И она опять обвила его шею и глаза в глаза пообещала саису:

– Они будут красивыми, красивыми и сильными.

Брови ее сомкнулись в одну черту. Она добавила с диким упрямством:

– И богатыми, клянусь тебе.

В голове Уроза прошло то волшебное состояние, когда образы менялись по своей воле, жили своей, независимой от рассудка жизнью и в то же время, подчиняясь ему, когда сон и реальность имели один и тот же смысл, одни и те же законы. Уроз был в здравом рассудке. Но он не делал ни малейшего движения и, несмотря на обжигающую сухость во рту и в горле, не просил принести чаю, чтобы не нарушить тишину и покой, будто гладким и мягким драгоценным шелком окутавшие и тело его, и ум.

Собак больше не было слышно. Тишину осветило солнце, заливавшее теперь каменный альков. Тепло его и свет не позволяли понять, потух ли костер или еще горит. Гуарди Гуэдж подбросил в него немного сухой травы. Послышался легкий треск.

Разговаривать со старцем можно было, не шевелясь и не подымая ресниц.

– Куда же ты теперь пойдешь, о Пращур? – поинтересовался Уроз вполголоса.