Черный город - Кальман Миксат

Этот громкий диспут напомнил меднику о покинутой им даме. Он тотчас же оставил Магдаленку и поспешил к горничной.

— Ну, вот я и здесь! — воскликнул он.

— Зато меня здесь нет! — бросила горничная и белыми, как жемчуг, зубами прикусила кончик ногтя указательного пальца, — что у женщин из простонародья означает: после дождичка в четверг!

— Ступайте теперь к своей желторотой!

Девушка, несомненно, обиделась на медника за его неожиданную «измену» после того, как он в течение всего пиршества ухаживал за ней. Однако она была так хороша в минуту гнева (под румянцем, залившим лицо, спрятались все веснушки), что ее отказ пойти танцевать поразил медника в самое сердце. Огорченный, он схватил куль с мукой старого волынщика, обнял этот куль, как воображаемую партнершу, и принялся кружиться да притопывать, то опуская, то поднимая его кверху, и тут уж в воздухе поплыло целое облако мучной пыли.

Фабрициусу такие чудачества были явно не по душе. Но, не желая связываться с пьяным, он вышел из круга танцующих и отвел Розалию к лавке, сделанной вокруг изразцовой печи. Они присели рядышком.

— Не устали? — спросил он девушку.

— О нет! Только ногам больно.

— Значит, устали!

— Совсем нет. Одно дело — ноги, другое — душа. Ноги мне сапогами натерло. А на душе у меня хорошо, я рада была потанцевать. — Щеки девушки зарделись, глава подернула поволока, но не от усталости, не от дремоты — от первых радостей весны.

— Может быть, еще потанцуем? — спросил Фабрициус.

— Вы танцуйте, а я лучше посижу. Я ведь уже говорила вам, что у меня ноги болят, — отвечала Розалия.

— Иначе говоря, хотите от меня избавиться?

— Мне хотелось бы порадовать Магдаленку. Смотрите: она сейчас одна, никто с ней не танцует.

— Вы думаете, она обрадуется, если я приглашу ее?

— Да, мне кажется.

— Ну, тогда я потанцую с ней немного, только кончат дурачиться.

Однако шутники и не думали кончать. Бродячий часовщик вдруг проснулся и, желая обратить на себя внимание, принялся ни с того ни с сего гасить своим кожаным картузом горевшие в комнате плошки и светильники, и в наступившем мраке раздался древний клич:

— Можно не стесняться — с милым целоваться! Послышался женский визг, хохот.

Фабрициус по шелесту юбок понял, что Розалия отодвинулась от него. Чтобы убедиться в этом, он медленно протянул руку, и вдруг она наткнулась в темноте на две маленькие ручки, наставленные в его сторону, словно вилы. Фабрициус поймал одну ручку и крепко сжал, не давая ей вырваться.

— Вот я и изловил вас, — прошептал он. — Теперь я знаю что вы обо мне думаете. Вы решили, что я попытаюсь вас поцеловать?

— Отпустите. Вы сломаете мне руку.

— Не доводилось мне еще видеть сломанных девичьих ру, чек. Признайтесь лучше, что вы так именно и подумали! Недаром вы выставили руки, хотели оттолкнуть меня.

— Признаюсь.

— А разве я дал повод для таких подозрений? — с упреком воскликнул Фабрициус.

— Значит, я опять вас обидела?

— Да, конечно, потому что…

— Ну, не будьте ребенком.

(Смешно было слышать, как ребенок советовал сенатору "не быть ребенком", а сенатор не только не обиделся за это на ребенка, а даже обрадовался!)

— Вы, вероятно, считаете меня дерзким и бесчестным человеком? — сказал он.

— Ах, что вы говорите! — покачала головой Розалия, за спором позабыв отнять свою руку у Фабрициуса. — Ведь если разбираться, что да почему, то скорее вы оскорбили меня.

— Хотел бы я знать — чем?

— Скажу, вот только подождите, зажгут плошки.

Патер и господин Клебе уже занялись этим делом, и в конце концов им удалось зажечь светильники. А рука Розалии все еще покоилась в руке Фабрициуса.

— Так вот теперь я могу вам сказать. Вы оскорбили меня тем, что не намеревались поцеловать меня. А почему? По-видимому, потому что не считаете меня достаточно красивой. (Девушка нахмурила лоб, чтобы казаться строже, и надула свои красные губки.) Я обижена, господин сенатор. Я рассержена, господин сенатор. Я оскорблена, господин сенатор. — И она состроила такую милую гримаску, что у Фабрициуса сердце затрепетало от восторга.

Вспыхнувшие вновь плошки горели ровным огнем, не мигая, хотя одно из окон, то самое, в которое метали яичные скорлупки, было по-прежнему распахнуто. Клебе, человек весьма наблюдательный, тотчас же воскликнул:

— Смотрите, ветер утих.

Все путешественники, в том числе Розалия и Фабрициус, сразу же устремили взгляды на окно. А за окном сверкали звезды, и свежий чистый воздух неслышно струился в комнату. Господин Клебе выглянул в окно.

— Нигде ни облачка, — добавил он. — Все, чему положено было пролиться с неба, уже пролилось. На землю сошла чудесная теплая ночь. Вот-вот взойдет луна.

— Сейчас мы расстанемся! — сказал упавшим голосом Фабрициус.

Розалия только вздохнула вместо ответа, но Фабрициус понял, что означал этот вздох.

— Ах, как это больно! Покоя не дает мне мысль, что сейчас мы расстанемся, и, может быть, я уже никогда вас больше не увижу и не услышу о вас. Лучше бы уж мне совсем забыть вас, да чувствую, не в силах я это сделать: все равно, вы будете являться мне, как видение, как сон. И это печалит меня больше всего. Когда человек видит, скажем, какую-то местность, утес, или красивый цветок, или звезду на небе, он знает, что они — не его, что ему не дотянуться до них, но все же ему известно, где отыскать их — хотя бы в своих мечтах. У каждой вещи на свете есть свое место. Потому они и не забываются, не выпадают из человеческой памяти. Только птицы перелетные, что проносятся в небе, всегда и всем чужие. Поверьте, свои вопросы — кто вы и откуда — я вам задавал не из праздного любопытства. Не вашу тайну стремился я раскрыть, но уберечь свою собственную.

— Вашу собственную тайну? — рассеянно, почти машинально переспросила Розалия.

— Да, свою тайну. Вы удивлены? Хотите, я открою ее вам?

— Нет, нет! — запротестовала девушка. — Я не хочу ее знать. Девушка покраснела до корней волос, так как она уже знала, что за тайна завелась вдруг у Фабрициуса.

— Вы — тиран! — шутливо воскликнул сенатор, однако в его словах можно было уловить нотки огорчения. — И деспотизм ваш все возрастает. До сих пор вы только сами были немы, а теперь и меня хотите лишить свободы слова.

— Не подумайте, будто я из каприза не отвечала на ваши вопросы. Это печальная необходимость. Если бы вы знали причину, вам самому стало бы жаль меня. И ничего уж тут не поделаешь. Не сердитесь. Вообразите, будто мы играем с вами в прятки. Я спрячусь, а вы будете меня искать.

— Значит, я могу искать? — с жадностью ухватился за слово Фабрициус.

— Пожалуйста!

— А если найду? Розалия склонила голову набок.

— Тогда посмеемся вместе, как это бывает в игре!

— А потом? — спросил Фабрициус и, не получив ответа, еще раз переспросил: — А потом?

— А потом, — начала было Розалия и запнулась. — Потом… Господь милостив! — едва слышно добавила она, закрыв глаза!

В это мгновение она почувствовала, как чья-то руна опустилась ей на плечо. Девушка испуганно вскинула глаза. Рука принадлежала старику Клебе.

— Идите, барашек мой, переодевайтесь, — ласково сказал Клебе. — Платье ваше, наверное, уже высохло. Небо прояснилось. Его преподобие велел закладывать лошадей. Мы, пожалуй тоже сейчас с богом тронемся. Я вот только взгляну, как там на дворе: все ли в порядке.

Фабрициусу хотелось, чтобы Клебе провалился в преисподнюю (Подумайте! Помешал разговору на самом важном месте!), и он буркнул:

— Какое барышне дело до ваших сборов? Господин Кендель может теперь ехать, когда ему заблагорассудится. Разве вы не слышали? Нашлись его лошади!

— Конечно, слышал, — обиженно, но вместе с тем и гордо заявил Клебе, подчеркивая каждое свое слово. — Только вашему благородию, вероятно, не сообщили, что негодяи изрезали и разбросали по лесу всю сбрую. А мы кое-что и об этом слышали!

— Ах, да я и забыл, — признался Фабрициус, нимало, впрочем, не жалея, что поторопился высказать свое мнение: так обрадовался он, что и дальше поедет вместе с Розалией.

Тем временем девушка, вняв совету господина Клебе, побежала с Магдаленкой переодеваться. Однако прошло не меньше часа, а может быть, и больше, прежде чем Клебе удалось собрать всех своих пассажиров и тронуться в путь. Уже заалело небо на востоке, прохладный предрассветный ветерок взъерошил листву на деревьях и пробудил мириады лесных обитателей.

Без сколько-нибудь примечательных происшествий путники наши добрались до ближайшего села Яблоньки. Почти все пассажиры спали. Тележка Кенделя по-прежнему была прицеплена к молиторису, а к ней, в свою очередь, привязали пару кенделевских гнедых. Словом, процессия была длинной-предлинной, как великопостная обедня, и вызвала при своем появлении лай всех деревенских собак.