Лик Победы - Вера Камша

Несколько раз они возвращались к столу, даже не пытаясь что-то на себя набросить. Возвращались, чтобы выпить и наговорить глупостей другим. София куда-то делась, во всяком случае, под руками у Луиджи оказались рыжие кудри. Как звали их обладательницу, капитан позабыл, но обошлось без разговоров. Девица изгибалась, заламывала руки, причитала, орала, хихикала, имя ей было не нужно, как и ему. Да и были ли они людьми в эту ночь? Свечи догорали, искать новые никто не стал. Откуда-то вынырнул Алва, герцог пил прямо из бутылки и смеялся, его плечо было искусано в кровь. В наступавшей тьме кружились разноцветные искры, кто-то кричал, что-то звенело, ковер, на котором они лежали теперь уже вшестером, медленно колыхался. И это был не ковер, а палуба «Влюбленной акулы». Стояла глубокая ночь, безлунная, но звездная. Луиджи смотрел на небо, силясь вспомнить, как называется повисшая над горизонтом лиловая звезда, но не мог, и это было очень плохо.

Капитан Джильди поднялся на бак и выругался: что за дурак заменил носовую фигуру? Откуда взялась эта грудастая девка с наглым взглядом? Дерево, из которого ее вырезали, было очень светлым, а волосы статуи… Они развевались, словно конская грива. И она смеялась!

– Ты никогда не вспомнишь, – дразнила она, – никогда…

Луиджи отвернулся и пошел на ют. Стоял штиль, но галеру мотало, словно в шторм. Мимо пробежал матрос, у него вместо головы была зубанья морда, а рук и вовсе не имелось.

– Выпьем? – спросила мачта, и у нее вдруг выросла пятерня, в которой виднелась огромная кружка.

Луиджи отшатнулся, мачта засмеялась, прижав его к себе другой рукой. Она была мягкой и теплой, и от нее пахло розами…

Боль отпустила так же быстро, как и нахлынула, но его высокопреосвященство не спешил подниматься с ковра.

Проклятье, кажется, он погорячился, решив, что у него в запасе три года, хорошо, если год. Сердце напомнило о себе вовремя – он почти забыл о том, что оно есть, а это неправильно.

Надо было перебраться в кресло, позвонить секретарю, чтоб подготовил спальню и пригласил врача, но слушать встревоженное кудахтанье и глотать липкую сладкую гадость не хотелось до одури. А с шадди пора кончать, даже с плохим! По крайней мере до коронации Рокэ. Приступ случился из-за шадди. И еще из-за Лилиан, вернее, из-за воспоминаний, которые он себе позволил, и совершенно зря.

И все-таки, смог бы он прожить жизнь иначе? Женился бы, конечно, не на Лилиан, но хотя бы на Далиле Ноймаринен или Долорес Салина, жил в провинции, растил детей, разводил виноград, берег здоровье и сдох бы от скуки двадцать лет назад! Нет, он рожден для политики, как Алва – для войны, а покойный Оноре – для любви к ближнему. Хотелось бы знать, что за ближние убили святого. Очевидно, что братья во Ожидании, но кто именно? И не со смертью ли Оноре связана болезнь магнуса Истины и его подручных? Жуткая судьба! Кинжал в спину – и то приятней, а всего лучше – как соберано Алваро и Франциск Оллар. Уснуть и не проснуться, и никаких тебе лекарей, завещаний, напутствий. Одна беда, политик должен оставить дела в порядке. Алваро сумел, а Франциск поторопился.

Если б не единоутробный брат, Октавий правил бы недолго, а прожил бы ровно столько, сколько проправил, после чего на трон влез бы какой-нибудь Колиньяр или Манрик, которого, в свою очередь, потащили б за ноги назад. Вот кому бы точно ничего не обломилось, так это засевшему в Агарисе Эркюлю Ракану. Воистину, легче завоевать собственную корону, чем вернуть провороненную предками.

Теперь Сильвестр был рад, что Мишель Земан не успел отправить Альдо Ракана в Закат, хотя было бы не лишним узнать, кто удружил наследнику сонным камнем. Именно это обстоятельство и заставило его высокопреосвященство изменить отношение к принцу. Прежде чем от кого-то избавляться, узнай, кому еще облюбованная жертва поперек горла. Альдо и Матильда могли мешать лишь… претендентам на талигойский престол. В самом деле, попробуй при живом Ракане поднять на щит какого-нибудь благородного потомка! А раз так, пусть живет… В замке Сакаци.

Сильвестр растер занемевшую левую руку и повернулся к картине на стене. «Создатель, храни Талиг и его короля…» Высокопарно, но хлестко, Франциск умел сочинять девизы, раз услышишь – не забудешь, не то что эсператистская заумь! И картина неплоха… Мудрость и благочестие в лице Франциска, исполненные милосердия очи Октавия, гневный взгляд Рамиро. Если художник и врал, то не с будущим Вешателем.

Образ Стратега Небесного шел Алве, как никому! Жаль, Франциск не оставил трон пасынку. Увы, даже великие государи, когда речь заходит о родной крови, превращаются в квохчущих мещан. А может, не умри Оллар во сне, он бы и решился. Рамиро был верен брату и племяннику, хотя тысячу раз мог захватить власть. Не захватил. Надо полагать, придды и прочие карлионы ненавидели его в том числе и за это. Иметь возможность и не сожрать – какой мерзавец!..

Камин почти догорел, ветер за окном раскачивал ветви, но казалось, что они неподвижны, а вот злые осенние звезды отплясывают какой-то варварский танец. Ветреная ночь, ветреная и холодная, почти осень, но еще не осень. И это радует, Савиньяк доберется до границы посуху. Кардинал тронул валявшиеся рядом четки. Надо наконец встать и вызвать Бенедикта, которому больше не придется издеваться над шадди. Все к лучшему в этом подлейшем из миров. Он хотел «заболеть» и предоставить Манрику свободу? Он заболел. Судьба избавила кардинала Талига от необходимости врать будущему королю: его высокопреосвященство с чистой совестью пожалуется Ворону на сердце и расскажет про шесть чашек дурного шадди, вино и Лилиан. А пока Манрики будут ловить заговорщиков, он займется Гальтарой и записками Германа.

Сильвестр осторожно поднялся, голова слегка закружилась, странно было бы, если б она этого не сделала, он же ударился и сильно. Ничего, до смерти заживет.

Прежде чем направиться к креслу, его высокопреосвященство решил прихватить пару книг. Пока придет лекарь, пока приготовят тинктуры и согреют постель, он освежит в памяти труды Авесалома Кубмария. Кардинал с трудом распахнул тяжелые створки, приподнялся на носки и вытащил три обтянутых кожей тома. Кубмарий был обстоятельным ученым, а его труды – весомыми во всех отношениях. Сильвестр перехватил книги поудобнее, пытаясь закрыть шкаф, но спину разорвала резкая боль, рука онемела, книги рухнули на пол, а вслед за ними рухнул и его высокопреосвященство.

Кабинет сузился до коридора из алатского хрусталя, за спиной стукнула захлопнувшаяся дверь, щелкнул невидимый замок, в лицо ударил ледяной полынный ветер. Хрустальные стены дрожали, как ноги загнанной лошади, сквозь них рвался рыжий, недобрый свет. Догорающий камин? Закатное пламя? В ушах грохотали барабаны, грудь и левую руку рвала на куски немыслимая боль, но нужно было идти сквозь оранжевые сполохи, подчиняясь неровному барабанному ритму, и Сильвестр пошел. Он шел, а свет то вспыхивал, то гас, и сквозь истончающиеся стены проступали когда-то знакомые лица.