Люблю твои воспоминания - Сесилия Ахерн

— После галереи отвезите меня, пожалуйста, на Д'Олье-стрит. Мне нужно заглянуть в Центр переливания крови.

— Конечно, босс.

Порывами налетает октябрьский ветер, пытаясь сорвать с деревьев последние листья. Они держатся крепко, подобно няням из «Мэри Поппинс», отчаянно цеплявшимся за фонарные столбы на Вишневой улице, чтобы их летучая соперница не сдула их подальше от дома Бэнксов. Листья, как и люди, еще не готовы сдаться. Они крепко держатся за прошлое, и пусть не в их силах остаться зелеными, клянусь, они до последнего сражаются за место, которое так долго служило им домом. Я вижу, как один из них прекращает борьбу и недолго кружится в воздухе, прежде чем упасть на землю. Я подбираю его и медленно верчу за черенок. Я не люблю осень. Не люблю смотреть, как вянут полные жизни листья, проиграв битву с природой, высшей силой, которую им не одолеть.

— А вот и машина, — сообщаю я Кейт.

Мы стоим через дорогу от Национальной галереи, за припаркованными машинами, в тени деревьев, нависших над воротами площади Меррион.

— И ты за это заплатила? — возмущается Кейт. — Ты и впрямь сумасшедшая.

— А то я сама не знаю. Вообще-то я заплатила половину. Фрэнки — племянница водителя, а он — хозяин фирмы.

Сделай вид, что ты его не знаешь, если он посмотрит в нашу сторону.

— А я и не знаю.

— Отлично, очень убедительно.

— Джойс, я в жизни его не видела.

— Просто здорово.

— Сколько ты еще намерена играть в эти игры, Джойс? То, что ты вытворяла там, в Лондоне, казалось веселой шуткой, но ведь мы знаем только то, что он сдал кровь.

— Для меня.

— Этого мы не знаем.

— Я знаю.

— Откуда тебе знать?

— Знаю. Как ни странно.

Она смотрит на меня с таким сомнением и жалостью, что я выхожу из себя.

— Кейт, вчера на ужин я ела карпаччо и фенхель, а вечером подпевала чуть ли не всем ариям из полного собрания записей Паваротти.

— Все равно не понимаю, с чего ты взяла, что всем этим ты обязана мужчине по имени Джастин Хичкок. Помнишь тот фильм — «Феномен»? Там Джон Тра-волта за одну ночь становится гением.

— У него была опухоль мозга, которая увеличила его способности к обучению, — огрызаюсь я.

«Мерседес» останавливается у ворот галереи. Водитель открывает Джастину дверь, и вот он выходит из машины, широко улыбаясь, а я радуюсь, что не зря потратила деньги, предназначенные для выплаты по закладной на следующий месяц. Об этом, как и обо всем остальном, я позабочусь позже, когда придет время.

У него все та же аура, которую я заметила в первый же день, увидев его в парикмахерской, — то обаяние, от которого мое сердце взлетает вверх, на десятиметровую вышку для прыжков в воду в финале Олимпийских игр. Он окидывает взглядом здание галереи и парк, и его улыбка еще больше подчеркивает четкую линию подбородка, заставляя мое сердце несколько раз подпрыгнуть, прежде чем попытаться исполнить сальто высшей сложности, чтобы потом неловко плюхнуться в воду. Неуклюжий прыжок доказывает, что я еще не вполне оправилась от нервного срыва. Ощущение пугающее, но приятное, и я готова пережить его снова.

Ветерок снова шуршит листьями, я не уверена, но кажется, он доносит до меня запах его лосьона после бритья, тот самый, что я ощутила в первую встречу, в парикмахерской. У меня перед глазами тут же возникает картина: он берет сверток из изумрудно-зеленой бумаги, в которой отражаются елочные огоньки и горящие свечи. На свертке большой красный бант, и, когда он медленно развязывает его, аккуратно, чтобы не порвать, отклеивает от бумаги скотч, мои руки словно становятся его руками. Я поражена его бережным отношением к бумаге, пока не понимаю, что в эту бумагу завернут подарок. Этот лосьон — рождественский подарок от Бэа.

— А он симпатичный, — шепчет Кейт. — Я понимаю, почему ты его преследуешь, Джойс.

— Я его не преследую, — протестую я. — И я бы поступила так же, будь он уродом.

— Можно мне пойти послушать его доклад? — спрашивает Кейт.

— Нет!

— Почему? Он никогда меня не видел, а значит, и не узнает. Пожалуйста, Джойс. Моя лучшая подруга верит, что она как-то связана с совершенно незнакомым человеком. Могу я хотя бы послушать его, чтобы понять, что он из себя представляет?

— А как же Сэм?

— Ты за ним не присмотришь? Я замираю.

— Ой, забудь об этом, — быстро говорит она. — Я возьму его с собой. Встану сзади и уйду, если он будет мешать.

— Нет-нет, все в порядке. Я за ним присмотрю, — сглотнув, я выдавливаю из себя улыбку.

— Ты уверена? — переспрашивает она. — Я не стану слушать весь доклад. Просто хочу посмотреть, что он из себя представляет.

— Со мной все в порядке. Ступай. — Я нежно подталкиваю ее. — Иди и получи удовольствие. Мы справимся, правда?

В ответ Сэм засовывает в рот большой палец в носке.

— Обещаю, я недолго. — Кейт наклоняется к коляске, целует сына и бежит через дорогу в галерею.

— Итак… — Я нервно оглядываюсь по сторонам. — Вот мы и остались вдвоем, Шон.

Он смотрит на меня большими голубыми глазами, и мне тут же хочется заплакать.

Я оглядываюсь, чтобы убедиться, что меня никто не слышал. Я хотела сказать: «Сэм».

Джастин поднимается на трибуну лекционного зала в подвальном этаже Национальной галереи. К нему обращены все лица, и он чувствует себя в своей стихии. Входит опоздавшая молодая женщина, извиняется и быстро садится на свободное место.

— Доброе утро, дамы и господа, благодарю за то, что пришли сюда, несмотря на дождь. Сегодня я расскажу вам о картине «Женщина, пишущая письмо». Терборх, голландский художник семнадцатого века, работавший в стиле барокко, сделал модным этот жанр — картины с письмами. «Женщина, пишущая письмо», как, впрочем, и другие картины на эту тему, особенно нравится мне еще и потому, что в наше время личные письма, кажется, почти забытый жанр. — Он замолкает.

Почти, но не совсем, ведь мне кто-то посылает записки.

Он сходит с трибуны, делает шаг к аудитории и подозрительно вглядывается в толпу. Прищурившись, он изучает лица сидящих перед ним людей. Внимательно осматривает ряды, зная, что где-то здесь может находиться таинственный автор записок.

Чей- то кашель выводит его из оцепенения, и он возвращается к реальности. Он волнуется, но продолжает с того места, на котором остановился.

— Сейчас, когда личные письма — почти забытый жанр, эта картина напоминает нам о том, как великие мастера золотого века умели изображать едва различимые переливы человеческих чувств, связанных с этим, казалось бы, обыденным занятием. Терборх не единственный художник, разрабатывавший эту тему. Я не могу не упомянуть имена Вермеера, Метсю и де Хоха — все они написали прекрасные картины, изобразив людей читающими, пишущими, получающими и отправляющими письма, о чем я рассказал в книге «Золотой век голландской живописи: Вермеер, Метсю и Терборх». У Терборха написание письма служит центром, вокруг которого разворачиваются сложные психологические коллизии. Его работы — одни из первых, где влюбленных связывает тема письма.