Дорога на Элинор - Павел Амнуэль

— Да? — сказал Лисовский. — Но и безнравственная личность — лишь часть другой, существующей в мире, и если она вторична…

— Осторожно! — воскликнул Ресовцев, покачнувшись. — Я могу упасть! Если хочешь рассуждать на эту тему, подожди, пока я сойду с холма.

И он действительно сошел, протянул Лисовскому руки, которых почему-то оказалось не две, а семь или восемь, но не это поразило Олега, а удивительное пожатие, будто он сам себя взял за руки, сам себе их пожал и сам потянул себя куда-то в голубое пространство, где, подобно влажным облакам, плавали законы природы — не сами законы, конечно, а их определения, кем-то когда-то созданные, давно отделившиеся от своих создателей и, в общем, с тех пор неизменные.

Лисовский узнавал известные знания, иных не узнавал, а некоторые казались ему существующими только потому, что он смотрел на них, — отведи он взгляд, и законы эти, важные, должно быть, для каких-то участков мироздания, исчезнут, перестанут быть, управлять движением миров станут другие законы, и все изменится — только от того, что он отведет свой взгляд.

— Ну же, — нетерпеливо сказал голос Ресовцева, — ты законов природы не видел? Неважно все это, привыкнешь, да ты, собственно, и привык уже, потому что привык я, а мы с тобой, и Жанна, и Володя — единое целое…

— Этого я не понимаю, — сказал Лисовский, не двигаясь и продолжая смотреть, как закон сохранения энергии для многомерных пространств медленно разбухал, будто раздуваемый изнутри не сохраненной и рвавшейся наружу энергией. — Совершенно не понимаю! Абсолютно!

— Прекрати истерику! — резко сказал голос Ресовцева. — Не дергайся. Это воспринимается, как нервный тик, болезнь Паркинсона, этого ты тоже не понимаешь?

— Нет! — сказал Лисовский. — Не понимаю. Где я? Что я? Если вы… ты жив, то что произошло семнадцатого июля в три часа тридцать минут?

— Ничего, — отозвался Ресовцев. — Для нас с тобой, для Жанны и Володи, — не произошло ничего. Для остальных людей — некто Ресовцев покончил с собой, повесившись в собственной квартире.

— Вас… тебя убила жена, она купила веревку в магазине и… А Терехов под своим именем опубликовал твой роман, и это стало последней каплей…

— Ясно, — сказал голос Ресовцева, — ты еще не готов, ты весь в себе и сомнениях. Иди. Пусть с тобой Жанна разговаривает. Или Володя. Или оба. Потом придете вместе. Навсегда.

Голос постепенно затихал, Ресовцев уходил куда-то и говорил, оборачиваясь, чтобы звук не уплывал в сторону, но слова все равно испарялись, и, когда последнее растаяло в синей глубине, как мятое облачко, Лисовский, ощущая напряжение в каждой мышце, понял, что стоит в темной прихожей квартиры Терехова и обеими руками держится за платяную вешалку.

— Ну что ты там? — спросил из гостиной голос Терехова. — Если не видишь, где дверь, включи свет. А если не можешь уйти, возвращайся.

Не желая признать поражения, Лисовский шарил рукой по стене в поисках выключателя, но свет включить не удавалось, темнота действовала на нервы, и тогда он повернулся к двери спиной, увидел далеко — очень далеко, километрах в двух, а может, и больше — светлый прямоугольник и пошел, убыстряя шаг, по темному тоннелю, который, возможно, вел не туда, где его ждали Жанна с Володей, а в другое измерение, из которого — так Лисовскому казалось — он уж точно не выберется.

Дверь казалась такой же далекой, дальше горизонта, но сделав следующий шаг и споткнувшись о низкий порожек, Лисовский оказался, наконец, в гостиной, куда стремился попасть. Жанна, сидевшая в кресле у компьютера, и Терехов, стоявший за ее спиной, будто рыцарь на турнире за креслом прекрасной дамы, смотрели в его сторону, и Лисовскому показалось, что видели они не только его, вернувшегося к свету, но и еще кого-то, оставшегося во тьме. Ресовцева?

— Ну вот, — сказал Терехов, улыбаясь чуть потерянно, — тебе не уйти. И не нужно.

Лисовский опустился на диван, а Жанна с Тереховым подошли и сели рядом — Жанна ошую, Терехов одесную. Появился Ресовцев, сел за стол, положил на столешницу руки, и Лисовский почувствовал, как вздрогнул Терехов — за столом восседал Иван Петрович Пращур из квартиры на Шаболовке, то есть Ресовцев, конечно, но такой, каким он мог стать лет через тридцать.

— Вот мы и вместе, — сказал Пращур-Ресовцев. — Теперь мне легче быть собой. А то приходится собирать себя, разбежавшегося в разные стороны, как капельки ртути, такие же ускользающие…

— Мальчик, — сказал Терехов, — был еще мальчик. В метро. Тоже вы?

— Тоже вы, — повторил Пращур с такой интонацией, что Терехов сразу понял бессмысленность вопроса, и мальчика он вспомнил сразу, он сам был таким в двенадцать лет, немного полноватым, его не называли «бочонком», как Геру Шлезингера, тот был совсем кругленьким, как надувной шарик, но и небольшая полнота Володю ужасно раздражала, он занимался в трех спортивных секциях сразу, чтобы согнать лишний вес, но ничего не получалось, мама говорила, что у него «такая конституция», и все же с возрастом Терехов стал строен, как корабельная сосна, и худощав, сейчас в нем не осталось ни грамма лишнего веса.

Почему он подумал об этом?

— Разве это был не ты? — спросила Жанна. — Когда Володя рассказывал, я поняла, что это ты…

— Я, — с готовностью согласился Пращур-Ресовцев, — и Володя. И ты, Жанночка, тоже, вспомни себя в двенадцать лет, ты была больше похожа на мальчика, особенно на фотографии, где ты в матросском костюмчике.

— У меня тоже есть такая фотография, — объявил Лисовский. — В матроске в день Флота. По-моему, я там похож на девчонку.

Пращур откинул назад голову и рассмеялся, следом рассмеялась Жанна, потом не выдержал Терехов, хотя не видел для смеха никакой причины, Лисовский захохотал последним, но громче других, он давно так не смеялся, может быть, никогда в жизни — даже в детстве, когда заливался над похождениями барона Мюнхгаузена, самого смешного человека на свете. Именно тогда Олег усвоил, что нет ничего смешнее правды, и с тех пор всегда хотел правду узнать, в чем бы она ни состояла — не только потому, что это было интересно, но, возможно, потому, что это было попросту смешно.

Когда общий смех сам собой оборвался, четверо посмотрели друг на друга, взяли друг друга за руки, для чего Пращуру пришлось обойти стол, и встали посреди комнаты, образовав круг.

— Я ждал этого момента двадцать лет, — сказал Пращур-Ресовцев.

— А я — всю жизнь, — прошептала Жанна.

Лисовский с Тереховым не сказали ничего — они думали вместе на интересовавшую их тему, и от их сдвоенных размышлений в комнате становилось теплее, воздух прогревался остатками мыслей, будто отработанным атомным топливом.