Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 5. Путевые очерки - Карел Чапек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сросся, но не смешался. Он господствует над этим окружением своим повелительным видом и гармонией. Он является монументальным завершением живописной Франтишековой набережной, торжественным въездом на Фердинандов проспект, драгоценным украшением всех прогулок по реке, но в то же время высится и сам по себе с исключительной энергией и независимостью. Случай, творящий иной раз чудеса, окружил его домами с совершенно плоскими фасадами и совершенно прямолинейными очертаниями. Вокруг нет ничего, что конкурировало бы с громадой театра ни в отношении линий, ни в отношении материала. Так архитектурные и территориальные предпосылки соединились для того, чтобы сделать Национальный театр памятником исключительной местной типичности. Поэтому Национальный театр — воплощение всей прелести Праги, подобно тому как Градчаны — воплощение ее вертикального и горизонтального размаха, а Староместская площадь — ее замкнутого центра.
Конечно, Ржип — самая красивая из чешских гор; но только народная легенда превратила его в символ и представителя всей нашей земли. Несравненна красота Градчан, но красота эта в то же время — картина прошлого и обещание будущего. У нас нет ничего красивей Староместской площади, но только как памятник крови становится она центром королевства. А Национальный театр, без такой легенды и такого исторического прошлого, врос в нашу почву и в наши души так же крепко, как эти легендарные или исторические места. И в этом заключается таинственный, неприметный процесс, пережитый его зданием за пятьдесят лет.
Порожденный славным народным праздником, Национальный театр до сих пор несет на себе печать своего происхождения. Мы ясно чувствуем: не только драма и опера, а торжество, ликование, народный праздник — вот в чем подлинный его смысл и значение. Он освящен великими и радостными днями, овеян легендой радости. Без него мы не можем представить себе ни одного великого народного праздника; встречи и торжества, съезды и радостные зрелища были и будут его наполнением. Оттого он так прирос за эти пятьдесят лет к нашему сердцу, что весь целиком поет нам золотым голосом великого праздника. Оттого он для нас представитель Праги радостной, ликующей, лучезарной. И таким останется навсегда.
[1918]
В Пражском Граде
Все, конечно, знают, что Пражскому Граду перевалило за тысячу лет, но вам, может быть, не известно о том, что с самого начала он был заложен почти точь-в-точь в своих нынешних границах, то есть в размерах, для тех времен почти беспрецедентных. Только там, где сейчас Матиашовы ворота, был замковый ров, а где сейчас въезд, был тоже ров, а чуть подальше — еще один, — но это пусть нам объяснит зодчий, пан Фиала, которому тут знаком каждый камень и доподлинно известно, во времена какого властителя он был водружен на свое место. Он может объяснить, как отличить романскую постройку от более поздней готической, — романский стиль заслуживает большего почтения, потому что от тех времен мир непрерывно движется к упадку, а стены романской кладки обнимают весь Град, начиная от Матиашовых ворот, Опыша и кончая Оленьим рвом; судя по этому, Пражский Град был самым большим в старой Римской империи.
Но дело не только в размерах; нынешний интерес к Граду обращен скорее вглубь, точнее, на глубину семи метров ниже уровня земли. Там, под третьим замковым двором, и под владиславским крылом дворца открывается удивительный подземный лабиринт; сегодня там копошатся двести пятьдесят человек с заступами, тачками и бетоном; порой нужно нагибаться, чтобы пройти, вы на семиметровой глубине под мостовой; под семью метрами щебня и земли покоятся остатки всяческих чуланчиков, коридоров, домиков и даже часовен; на этом небольшом участке кремля были раскопаны три до сих пор не известные часовни, еще глубже — обнаружены бревна и брусья времен предроманских и дохристианских, — дерево черное и совершенно трухлявое, но оно — самая древняя частица Праги. В семи метрах щебня, наслоившегося на этой исторической земле, нашлось и еще кое-что: несколько захоронений, множество человеческих костей, кучи черепков; молодой ловкий археолог слепил их и получились сотни горшков, кувшинов, жбанов и тарелок, на которых едали чешские короли и челядь; кроме этого, обнаружены еще груды старых башмаков и кожаных туфель, накиданных в колодец, кошки и крысы, высохшие и превратившиеся в мумии, всяческие обломки, остатки и отбросы тысячелетнего человеческого жилья; конечно, это не сокровища Али-Бабы, но все же интимные и просто трогательные напоминания о руках, которые когда-то эти осколки, этот исторический сор сработали, использовали и со временем выбросили на свалку, — свалка, видимо, была всюду, где стояло хоть какое-то строение; для будущих поколений — это напоминание о руках, которые с осторожностью, просто благоговейной, извлекли эти обломки из земли, очистили их, склеили и сохранили.
Теперь можно увидеть воочию, как всякий новый владелец Пражского Града что-то срывал, рушил, перестраивал, пристраивал, закладывал и недостраивал, переделывал, переносил, расширял и упразднял. Тут строил, к примеру, князь Бржетислав, но до него на этом месте что-то было; там разобрали бревенчатый потолок и возвели цилиндрические своды, — это романский дворец пражских князей, — два прекрасных зала на глубине семи метров под землей, винные погреба его милости короля, впоследствии склады всякой рухляди, а ныне — самая крупная находка в градчанских подземельях. Потом Пршемысл Отакар воздвиг над ними готические аркады и новый дворец, но Карл IV замуровал аркады и разместил там канцелярии, а жилье себе устроил этажом выше; король Владислав замуровал то, что было построено при Карле, и приказал выстроить Владиславский зал для дипломатических чаев и приемов. Так шаг за шагом выявляется во владиславском крыле этот ряд строительных периодов; всюду замурованные окна, арки, эркеры, сглаженные (как говорят каменщики) профили, безжалостно пробитое и переделанное творение предшественника; конгломерат этот — взаимопроникающие кристаллы нескольких веков, разрезанные и переклеенные страницы летописи. В те времена сносить не любили; новый строитель возводил на старом строении, возле него, сквозь него; время от времени что-то горело, но обгоревшие руины отстраивали снова, добавлялось новое крыло, пробивались новые лестницы, и — готово дело; а для коронаций или турниров пристраивали лесенки, балконы и помосты, снаружи прилепляли часовни, портики, лавки, общественные кухни, конюшни и временные пристройки под жилье для всяких бездельников, затем Габсбурги провели решительную реконструкцию, все сровняли с землей, оставив только владиславское крыло; теперь там орудуют двести пятьдесят землекопов, каменщиков, строителей и ученых, откапывая и определяя все, что там осталось; они отводят подземные воды, укрепляют насыпные фундаменты, чтобы сохранить на века эту несвязную, но красноречивую историю зодчества, а в то время в новом крыле замка современный архитектор, наделенный тонким и благородным вкусом, возводит среди лабиринта этих стен резиденцию президента из гранита, глазированного кирпича и полированных деревянных панелей.
Ближайшие годы внесут в летопись Града новые страницы.
[1928]
Огни над Прагой
Когда приближаешься ночью к Праге, скажем, со стороны Нимбурка, — уже от Челаковиц видно какое-то бледное, матовое зарево на западном небосклоне. «Неужели Прага?» — с удивлением спрашиваешь себя и не веришь этому: ведь ни в прошлом, ни в позапрошлом году огней Праги из такой дали не было видно, — куда там! А вскоре видишь, что это, собственно, не зарево, а сверкание. На черном небосклоне заиграет бледное сияние и тут же исчезнет; еще раз; опять; через каждые три секунды вспыхивает пучок лучей и мгновенно погасает.
«Похоже на маяк», — думает пассажир, вспоминая, как светят и мигают черной ночью маяки над черными волнами моря. «Нам было бы лучше, если б у нас был хоть кусочек моря, — рассуждает он. — Море, милый мой, это весь божий мир, дорога в мир, распахнутые ворота во все стороны мира. А мы — мы замкнуты в своих собственных границах, как мелкий ремесленник у себя в мастерской...»
«Ну, конечно же, это маяк!» — думает он опять. Вот теперь уж целый снопик лучей, бегающий туда-сюда, туда-сюда, как огни маяка: вспыхнет и пропадет; щупает бездонную тьму здесь и там, словно маяк на отмели ночью. «Ах, — вдруг вспоминает пассажир. — Да ведь это и есть маяк! Просто авиамаячок на аэродроме в Кбелах. А похоже на огни пристани».
Теперь впереди уже не пучок лучей, а огромный столб света, властно пронизывающий тьму здесь и там. Действительно красиво. На небосклоне вдали бушует гроза; ветвистые зигзаги молний полыхают между небом и землей, а здесь через каждые три секунды бьет яркая белая молния маяка, — полезная молния, озаряющая тьму. И вот уже через весь черный небосклон протянулась световая полоска, брызжущая из одной точки горизонта и рассекающая безграничный мрак. Где-то ближе — где же это? — пламенеют два алых огня: один светит спокойно, другой равномерно мерцает: похоже на буи — сигналы, указывающие путь к порту. А еще выше — где же это? — опять белый огонек; нет, тоже два огонька: белый и зеленый; а вон там — опять два: белый и красный. Белый с зеленым вдруг приблизились, стали выше — господи, да ведь это самолет! А белый и красный — другой самолет. И обе пары огней закружились вокруг друг друга, разлетелись в разные стороны и опять стали сближаться. Словно любовная игра двух самолетов во время токованья. Который же из вас самочка, аэропланы?
