Мёд жизни (Сборник) - Святослав Логинов

В остальном его жизнь протекала по прочно установленному распорядку. Он просыпался, готовил завтрак, мыл посуду, занимался уборкой, приносил из кладовки продукты, варил обед, мыл посуду, стирал, гладил или устраивал генеральную чистку квартиры, разогревал ужин, мыл посуду, немного читал перед сном и ложился в постель. По утрам пил какао, за ужином – чай с облепиховым вареньем. Мамины книги остались запертыми в её комнате, а он, как и прежде, читал про индейцев, мушкетёров и похитителей бриллиантов.

Отправляясь после стирки на чердак, он уже не заходил в его дальнюю часть, былые сокровища потеряли привлекательность, да и времени не было копаться в изломанной рухляди.

Зато всё чаще случалось, что вечером он не мог сразу заснуть и, лёжа под одеялом, вспоминал или просто думал о чём-нибудь. В тот раз среди прочих необязательных воспоминаний припомнилось почему-то, как он давным-давно нашёл на чердаке фотографический портрет с расколотым стеклом и треснувшей рамкой. С фотографии улыбалась незнакомая женщина. Он притащил портрет маме и спросил, кто это, но мама лишь пожала плечами, продолжая растряхивать наволочки и развешивать их на верёвки. Тогда он не получил ответа, а на следующий раз портрет куда-то запропастился, и постепенно он забыл о нём. И вот теперь незнакомка вновь взглянула на него из темноты, дразня воображение неразгаданной тайной.

Ему не спалось, и он, подчиняясь позабытому взгляду, покинул нагретую кровать, натянул брюки, снял с гвоздика связку ключей и поднялся наверх. Пыльные лампы осветили чердак. В дальней камере, где так давно никого не было, всё оставалось без изменений, даже пыли не прибавилось, хотя её никто не стирал мокрой тряпкой.

Удивляясь самому себе, он начал искать портрет с треснувшей рамкой. Переложил пачки журналов, сдвинул патефон и вихляющий единственным колесом велосипед, заглянул в трюмо, где, как встарь, валялись пустые аптечные пузырьки. Фотографии не было. Он отодвинул трюмо, переставил прислонённый к стене драный пружинный матрац. Остановился, в недоумении потёр ладонью лоб. Портрета не было и здесь, но уже не это заботило его. Его поразило иное. Он вдруг сообразил, что не видит запертой двери, которая должна выходить сюда.

Он потряс головой, выглянул на площадку, убедился, что с этой стороны дверь есть, снова прошёл на чердак, где не было никакой двери. Может быть, она просто заложена кирпичом с этой стороны? Нет, вся стена одинаково старая – никаких следов новой кладки.

Он вернулся на площадку, с неожиданной робостью приблизился к запертой двери. Связка ключей оттягивала руку. Приложил ладонь к замочной скважине. Через узкое отверстие тянуло сквозняком. Он выбрал ключ, тот, которым не пользовался никогда в жизни, зажал его в кулаке, понимая, что не осмелится вставить его в скважину. Замер, прислушиваясь. По ту сторону двери что-то было. А быть может, не что-то, а кто-то. Слишком уж тихо было там. Такой тишины не бывает, где ничего нет. Безусловная, ждущая, недобрая тишина.

Он подумал, как хорошо было бы спать, не зная ни о чём. Теперь та, прежняя, жизнь не вернётся. Он не сможет забыть о сквознячке в замочной скважине. А оно, ждущее там, будет знать, что он помнит о нём.

Неужели ему придётся отворять дверь? Вон она какая: тяжёлая, обитая кровельным железом, крашенная коричневой половой краской. Знал бы, чем дело закончится, ни за что не пошёл бы искать старую фотографию. И зачем она ему потребовалась? Или хотя бы топор захватил, всё уверенней чувствовал бы себя.

Ведь недаром исчезла тогда проклятая фотография, уползла в щель под запертой дверью и ожидает теперь с той стороны, улыбаясь неведомо чему. Или это мама, пытаясь оградить его от беды, уничтожила опасный портрет. Теперь можно думать что угодно, беды всё равно не миновать.

Он шевельнулся, собираясь пойти за топором, но не сдвинулся с места, осознав, что стоит ему отойти – и оно отворит дверь своим ключом или вовсе просочится через скважину. Он остался стоять возле запертой двери, прислушиваясь к тишине, неизменной все эти годы.

Внизу приглушённым домашним звуком пробили часы. Пора просыпаться, застилать постель, готовить завтрак, мыть посуду, а он стоял, слушал безмолвие и ждал.

Машенька

Марина Сергеевна подклеила заговорённый пупок кусочком лейкопластыря, устало распрямилась, улыбнулась младенцу и пальцем пощекотала ему круглый мяконький животик. Ребёнок приоткрыл сонные глазки и довольно вякнул.

– Всё в порядке, – сказала Марина Сергеевна, – через два дня снимете пластырь, пупочек к этому времени подживёт, грыжки тоже не будет. Но на всякий случай следите, чтобы пацан поменьше плакал. А то мы у мамки голосистые…

– Спасибо вам огромное, – говорила женщина, ловко пеленая мальчика, который, как это всегда бывает после заговора, уже спал. – Мы уж просто не знали, что и делать, ни один врач не помогал, на операцию хотели класть, такого махонького… – женщина всхлипнула, – да вот научили люди к вам обратиться… Спасибо…

Она полезла в сумочку, достала приготовленный конвертик, протянула его Марине Сергеевне.

– Не надо, – тихо сказала та. – Это был совсем простой случай, я за такие деньги не беру. Вы только другим не говорите, а то ведь со стороны один заговор от другого не отличить.

– Может, всё-таки возьмёте? – робко предложила гостья. – Вы так нам помогли.

– Говорят, не надо! – Марина Сергеевна чуть не силком засунула конверт обратно в сумочку и пошла провожать гостью.

Вообще-то заговор был очень трудным, но Марина Сергеевна обладала невыгодной для себя способностью болезненно чувствовать, когда предлагаемые деньги шли от избытка, а когда это оказывались с трудом выцарапанные у нужды рубли. В последнем случае взять деньги казалось попросту невозможным. К сожалению, семьи с маленькими детьми редко могли похвастаться материальным достатком.

Оставшись одна, Марина Сергеевна прошла на кухню, села, прижалась лбом к холодному пластику стола.

Скрипнула дверь, на кухне появилась мать. Остановилась в дверях, пожевала губами, ворчливо спросила:

– Опять не взяла?

– Оставьте, мамаша! – зло ответила Марина Сергеевна. – Не ваше это дело!

Мать исчезла, слышно было только, как двигает она по комнате стулья, ненужной деятельностью заглушая бессильный гнев. А Марине Сергеевне словно бы полегчало после того, как она выговорила отвратительное словцо «мамаша». Слово это было ненавистно ей с детства, ведь именно так мать называла бабушку.

Бабушка жила в своём доме в лесу, или, как говорили в деревне, «на хуторке», но довольно часто появлялась в городской квартире, навещала дочь и внучку. Это всегда случалось как-то вдруг. Неожиданно маленькую Маришку охватывала дрожащая нетерпеливая радость, и она, ещё ничего не слыша, мчалась открывать дверь. Очевидно, мать тоже что-то чувствовала, потому что резко мрачнела и шипела сквозь зубы: