Огненное порубежье - Эдуард Зорин

Берегла его Святославна — от дурного слова и дурного глаза. Молилась за его спасение и того не заметила, как вдруг снова захирел Роман. А случилось это после того, как наведался к нему Рюрик — молодой, стройный, краснощекий. Пришел он в ложницу к старшему брату, остановился на пороге.

— И правду про тебя сказывают, брате, — проговорил он. — А я-то не верил. Ладно еще, что не кончается на тебе наш корень. Есть еще кому держать холопов в страхе — вон младший наш Давыд без удела. Прими схиму, отдай ему смоленский стол…

— Что ты говоришь, — удивился Роман. — Любят меня смоляне, потому как зла я им не творю.

— А добро твое пахнет ладаном…

— Да знаешь ли ты, что есть добро?! — возмутился Роман.

— Того и ты не ведаешь, — остановил его Рюрик. — Смеются над тобой смоляне, дурачком меж собой прозывают. Не князь-де у нас, а поп. Стыдно перед соседями.

Удивился Роман.

— Да разве доблесть в том только, чтобы проливать реки невинной крови?!

— Так не от нас, так от бога повелось.

— Бог милостив…

— Богу — богово, князю — князево, а что холопу на роду написано, тому так и быть. Рушишь ты вековой закон, сам того не ведая.

Неприятный у них был разговор, смутил он Романа. И подумал князь: «Может, Рюрик и прав?» И вселилось в него сомнение. И сомнения того не смог он избыть никакими молитвами.

Так и умер в безумстве, оплаканный одной лишь женой своей Святославной. Так и в колоду положили его с вопросом на лице: что есть добро, а что — зло? Так и в церкви отпели, так и опустили в могилу.

— Господин мой добрый, смиренный и правдивый! Вправду было дано тебе имя Роман: всею добродетелью похож ты был на святого Романа; много досад принял ты от смолян, но никогда не видела я, чтоб ты мстил им злом за зло, — причитала по мужу убитая горем Святославна.

А людишки, собравшиеся к собору, молчали и нетерпеливо почесывали затылки: отпели князя — и ладно. Ждали их неотложные дела: ковать железо, мостить дороги, собирать урожай, обжигать горшки…

Трудный путь от Киева до Смоленска был позади. Уже замаячил над Днепром стольный град князя Романа Ростиславича, уже Давыдова дружина, пересев с лодий на коней, выехала на большак, по которому в предутренней сини тянулись в город крестьянские возы.

Мужики торопливо съезжали на обочины, снимали шапки, со страхом разглядывая вооруженных воинов, запоздало кланяясь проезжавшему в голове отряда князю.

У Днепровских ворот, на зеленом спуске, показалась фигура одинокого всадника, нетерпеливо погонявшего коня.

Узнав во всаднике сотника Рюрика Ростиславича — Летягу, Давыд поднял руку, и отряд остановился.

Лицо Летяги было взволнованно, из большого рта вырывалось частое дыхание. Вскинув за уздцы разгоряченного скачкой коня, сотник остановился и снял с головы шапку. Обнажив в ухмылке подгнившие широкие зубы, сказал:

— Со счастливым прибытием, княже.

Давыд улыбнулся в ответ, прочитав в глазах Летяги недосказанное. Сотник дергал удила, оглядывая воинов.

Неторопливым жестом князь приказал ему отъехать в сторону, коротко выдохнул:

— Говори.

— Преставился брат твой Роман Ростиславич, — сказал Летяга, глядя в лицо Давыду настойчивым взглядом. — Вчера предали земле. Княгиня велела тебе кланяться. Ждет не дождется.

— Мир праху его, — покраснев, широко перекрестился Давыд. — Долго ли мучился?

— Помер в одночасье, — живо ответил Летяга и тоже перекрестился.

— Мир праху его, — повторил Давыд, поворачивая коня.

Дружинники, привстав на стременах, выжидательно глядели на молодого князя. Давыд молча выехал на дорогу; воины тронули коней.

У Днепровских ворот стояла толпа, мужиков не пропускали в город.

— Пошто озоруете? — возмущенно выкрикивали они, наступая на копейщиков. — Чай, не половцы мы — свои же, русские.

— Мать-княгиня не велела пущать, — отвечал им с коня кривоглазый вой, в котором Летяга сразу признал знакомого ему тысяцкого Ипатия.

— Это как же так? — удивлялись мужики.

— А вот так, — важно подбоченясь, объяснял им Ипатий. — Вчерась поозоровали, сожгли избу боярина Горши — и будя. Нынче княгиня шибко осерчала. Креста на вас нет!

— Христиане мы…

Тут к воротам подъехал Давыд, и толпа расступилась. Давыд резко осадил коня. Ипатий удивленно вытаращил на него глаза.

— Шапку, шапку скинь, — зашипел, приблизившись к нему, Летяга.

Ипатий проворно снял шапку, и вся толпа тут же обнажила головы. Хмуря брови, Давыд недовольно спросил:

— А енто что за народ?

— Посадские мы, — зашелестело в толпе, — Есть среди нас и торговые люди…

— Пошто не пущаете? — обратился Давыд к тысяцкому.

— Так ведь… — заикаясь, пробормотал Ипатий и повернулся за подмогой к Летяге. Но сотник отвернул голову и смотрел в сторону, будто не слышал тысяцкого.

— Так ведь… — еще больше заикаясь и обмякая, повторил Ипатий.

Давыд рассмеялся и весело сказал:

— Не забижай, тысяцкий, моих людишек. Пусти их в город.

— Так княгиня ведь… Горшу, боярина, спалили…

— Это не они, тысяцкий, это мед ему избу запалил, — рассмеялся Давыд. — Верно говорю, мужики?

— Верно, чего уж там, — послышалось из толпы.

— Не углядели…

— Шибко по князю тужили…

— Раствори-ка им, тысяцкий, ворота, — приказал Давыд, — Проезжайте, мужики!

— Благодарствуем, — заулыбались обросшие бородами рты. — Добрая ты душа, князь.

— Дай-то бог тебе здоровья.

Под восторженные крики толпы, разрумянившийся и счастливый, Давыд въехал в город. Дружинники вплотную следовали за ним. Летяга торжествовал.

— Пусть знают наших!.. Это им не князь Роман.

— Цыц ты, — одернул его Давыд. — Романа, брата моего, не тревожь. Праведник он был, святая душа.

— Да что ты, княже, — пробормотал, смешавшись, Летяга, — я о Романе ни слова. Знамо дело, правдивый и добрый князь.

Давыд скосил глаз на сотника. «Им только волю дай, — подумал он. — Нынче Романа поносят, завтра примутся за меня».

Тысяцкий Ипатий, с которого мигом смыло всю значительность и величавость, трусил в самом хвосте дружины. Не по душе ему пришлась уклончивость Летяги. Вчера только вместе распивали они меды, и сотник взахлеб расхваливал своего князя Рюрика Ростиславича, а нынче переметнулся к Давыду. Такой, чего доброго, и княгине донесет про то, что сказывал Ипатий о Романе. Старую побасенку Летяге пересказал про лягушонка, — ох, и смеялся сотник.

— И вправду лягушонок, — говорил он, икая. — Да нешто такому князю править в Смоленске?.. Мужики и не такое про него сказывают.

Не дело это — плохо говорить о покойнике. Да так уж вышло. Хорошим человеком показался Ипатию Летяга. Пел сотник песни, рассказывал старины. Плясал на крепком дубовом полу. «Эх, и простофиля ты, Ипат, — корил себя тысяцкий. — Совсем очи-то затмило. Дальше носа своего глядеть разучился».

Святославна встречала молодого князя возле терема с лицом, распухшим от слез. Давыд спрыгнул с коня; приняв скорбное выражение, обнял княгиню; бережно поддерживая за плечи, повел ее на всход. Дружинники спешились, поставили коней к коновязям, сгрудились, скаля зубы, вокруг дворовых девок.

Летяга сразу пробился к востроглазенькой разбитной Марфушке — еще вчера, вернувшись от Ипатия, стучался он к ней в каморку, но Марфуша его к себе не пустила.

— А нынче пустишь? — пристал к ней сотник, щекоча девушке маленькое ушко окладистой бородой.

— Да чегой-то? — хихикнула она, отстраняясь от Летяги. — Ишь какой прилипчивый…

— Это ты сладкая, — шепнул сотник, снова прилаживаясь к ее ушку. — Отродясь краше девки не встречал.

— Жена небось дома заждалась.

— Не женат я. А приглянешься, возьму в жены. Вот те крест возьму.

Девушка замахала руками и спряталась за подружек.

— Давай, сотник, выкуп! — закричали подружки.

— Да какой же вам выкуп нужен? — смутился Летяга.

— А хоть запону подари.

— Запона — княжеский подарок.

— Тогда перстень.

Делать нечего. Снял сотник перстень с безымянного пальца, протянул девушкам. И тотчас же Марфуша оказалась в его объятиях. Крепко держа девушку, Летяга сказал:

— Я за тебя выкуп дал. Теперь ты моя.

— А маменьке выкуп дашь?

— И маменьке…

— Тогда жди нынче вечером за теремом, — сказала Марфуша и юркой змейкой выскользнула у него из рук.

Смеялись дружинники:

— Ну как, провела тебя Марфуша?

— А где же твой перстень, Летяга?..

И верно, жаль стало Летяге перстня.

— Возвращайте подарок, — сказал он девушкам.

— Не подарок это, а выкуп, — сказали девушки. — Мы тебе нашу Марфушу отдали.

— Да где она?! — рассердился сотник.

— То не наша вина, что руки у тебя дырявые.