Северная корона - Олег Смирнов

— Уши вострите. Как бы ночью вражеская разведка не припожаловала.

И Чередовский предупреждал Соколова:

— Немцы будут лезть. И разведка боем не исключена. Гляди в оба.

— Есть, — отвечал взводный, втайне сердясь: «Без напоминаний знаю. Наша разведка начала ходить за реку, почему же фрицам не пожаловать?»

И он проверял службу наблюдения, проверял огневую связь с соседями, растягивал свой огонь до двух километров по фронту, меняя позиции станковых пулеметов, противотанковых ружей и пятидесятимиллиметровых минометов, которыми был усилен взвод. Стараясь перехватить важнейшее направление, прикидывал, насколько эффективной будет поддержка взвода минометным и артиллерийским огнем с главной полосы обороны.

Стали пошаливать немецкие снайперы.

Но Петров, точь-в-точь рассчитав, что в овражке за землянкой снайперы не достанут, выскакивал туда голый по пояс, забавлялся зарядкой, обтирался снегом. И парторг Быков следовал его примеру. Холодные, красные, с исполосованными спинами, вваливались они в землянку, растираясь полотенцами. Увидев это впервой, Папашенко сказал как бы в пространство:

— Баловство.

— Ей-ей, папаша, баловство! — поддакнул Пощалыгин, торжествуя, что у него появился единомышленник. — Я им давненько объясняю: баловство.

Сергей усмехнулся. Он испытывал к этому солдату, присланному в его отделение, настороженность и, пожалуй, смутную враждебность: солдат был ординарцем у Наймушина.

У пирамиды вдруг изрекли:

— Каждый сходит с ума по-своему.

Катавший хлебные шарики и отправлявший их в рот Шубников прожевал и сказал:

— Дорогой товарищ Чичибабин! Не встревай ты в разговор, а разуй-ка глаза…

— Товарищ младший сержант, я права голоса не лишенный!

— Не лишенец ты, дорогой товарищ, а глаза разуй: куда ставишь винтовку, где твое место в пирамиде?

— А ты. Шубников, все добро переводишь, катышки катаешь? — сказал Пощалыгин. — Хлеб надо рубать как он есть.

— Каждый сходит с ума по-своему, — повторил Чичибабин.

Пощалыгин не переставал говорить:

— Братцы, а когда сто грамм зачнут выдавать? И когда сменют, выведут из охранения?

— Про то начальство знает, — сказал Петров.

С вечера задул и всю ночь не утихал ветер. Переметал в поле сугробы с места на место. Ходко бежали тучи, мимолетно открывая и надолго закрывая луну, шумели в лесу деревья, в оконце землянки сыпало снегом, на крыше дребезжало ведро, приспособленное вместо трубы, — в нем по-волчьи завывало. Метельная, незрячая, недобрая ночь, о которой так и подмывает сказать: волчья.

В третьем часу в траншее поднялась беспорядочная стрельба, и дневальный не своим голосом закричал: «В ружье!» И землянку словно подбросило, закружило, замотало: солдаты вскакивали с нар, натягивали валенки и сапоги, шинели и ватники, хватали из пирамиды оружие и выскакивали наружу.

В траншее, кое-где заваленной снегом по бруствер, и у бруствера, среди сугробистых складок, серый мрак прорезали вспышки выстрелов — стрельба шалая, без разбора, со всех сторон — взрывы гранат. Крики, русская и немецкая речь. Взлетела ракета, осветила фигуры немцев в белых масккостюмах. Вот оно что!

Сергей пытался бежать, тонул в снегу, стрелял по этим белым призрачным силуэтам, и в нем возникала, и пропадала, и опять возникала мысль: «Что это? Поиск или разведка боем?» — как будто столь уж важно было это определить.

У окопа, не заметенного снегом, на него сверху, с бруствера, прыгнул немец, они сцепились, упали. Сергей барахтался, спихивал немца, бил кулаками куда попало. Из разбитого носа немца капала горячая кровь, немец, навалившись, сжимал ему горло пальцами, душил. Сергей задыхался.

Но немец ойкнул и обмяк. Вдруг голос: «Живой, славян?» Тело с Сергея спихнули, он встал. Солдат, прикладом ударивший немца по голове, сказал: «Будь!» — и затрусил по траншее. «Кто он?» — подумал Сергей и не вспомнил. Выплюнул набившийся в рот талый снег с песком, отыскал свалившуюся ушанку, нахлобучил, рукавицей обмахнул автомат.

Где немцы, где свои? Метель перепутала — и не разберешь. Нет, разберись! Коли не управляешь отделением, действуй, как боец: стреляй, бросай гранаты, бейся в рукопашном.

И он снова пробовал бежать, тонул в снегу, стрелял, бросал гранаты. И не мог представить, сколько времени он уже это проделывает. Пять минут? Полчаса? Час? Да чепуха это! Ты действуй! Действуй!

Он все слышал за мутной снежной пеленой. Голос лейтенанта, выкрикивавшего команды, хотел пробиться к нему и все не пробивался, потому что голос отдаляло и глушило.

Над головой, покрыв метельный свист, просвистел снаряд, огненно рванул снег и землю — на бугре черная оспина. И еще, еще — снаряды и мины рвались за траншеей и дальше, между боевым охранением и главной полосой обороны, за главной полосой, в тылах.

Ночь, как темную мишень, дырявили, решетили разрывы. Немцы вылезают из траншеи, отползают или отбегают вместе с теми, что лежали у бруствера, наверху в сугробах.

Когда немцы отошли к реке, их снаряды обрушились на траншею боевого охранения. А наши снаряды и мины полетели за реку, скребанули «катюши».

Затем пальба смолкла. И снова посвист ветра, шуршание поземицы, присыпающей черные опалины воронок. Как будто ничего не было.

Из метельной круговерти позади траншеи выросла залепленная снегом фигура, сказала:

— Младший сержант Пахомцев?

— Я! Кто это?

— Чичибабин. Вас требует лейтенант.

— Где он? — спросил Сергей, взбираясь на приступок. Чичибабин подал ему руку, подтянул и сказал:

— В землянке. Лейтенант пораненный.

— Что? Ранен? Сильно?

— Навроде сильно. Да лично глянете, как оно там. Соколов лежал на нарах, закрыв глаза. Около него — Шубников, санинструктор и артиллерийский наблюдатель — с перебинтованной головой, на которой едва держалась шапка. И у Соколова голова была забинтована, бинты виднелись и на плече, сквозь разорванную гимнастерку. Сергей подошел к лейтенанту, тот открыл глаза, бледное лицо его передернуло от боли или от сдерживаемого желания застонать:

— Вышел из строя… Бери, Пахомцев, взвод… Командуй…

— Товарищ лейтенант, — спросил Сергей, — куда вас ранило?

Соколов ничего не ответил, санинструктор сказал:

— В голову, в грудь и плечо. Осколки снаряда. Будем срочно эвакуировать. Как дадут связь, вызову упряжку.

— Пахомцев, — сказал Соколов, передергиваясь, — принимай командование… Действуй…

Действуй! Как одиночный боец он действует неплохо, а как командир отделения — неважно, чего уж скрывать, а тут — взвод. Нужно бы оказать: товарищ лейтенант, не потяну. Но Сергей сказал:

— Слушаюсь, товарищ лейтенант. Беру командование на себя.

Сказал — и спохватился: слово не воробей, не поймаешь, не вернешь, нужно было отказаться, пускай Шубников, пускай кто другой, почему он?

— Пахомцев, — сказал лейтенант, — прежде всего… пересчитай личный состав… Какие потери… Все ли на месте… Помощь раненым…

С этого и начнем! Сергей прокашлялся и, внутренне подбираясь, посмотрел поочередно на санинструктора, наблюдателя и Шубникова; у санинструктора и наблюдателя выражение было буднично-непроницаемое, а Шубников подмигнул, качнув подбородком, что могло означать: не робей. Сергей Батькович.

— Младший сержант Шубников! — сказал Сергей. — Прихватите с собой Чичибабина и пройдите по обороне от КП до левого фланга. Я пройду до правого фланга. Осмотрим каждую ячейку, ход сообщения, траншею, близлежащую местность. Пересчитаем бойцов. Кто ранен, кто убит… Ни одного раненого нельзя оставить в окопе — замерзнет. Захарьев, пойдемте со мной.

«Многословен я, — подумал Сергей, выходя на мороз и вьюгу. — Соберись наконец, взводный, не нервничай, не растекайся мыслями, думай о том, что предстоит тебе делать и как лучше это сделать».

Ноги проваливались в снег, вязли, от ветра спирало дыхание, ломило зубы, капли стекали по щекам, по шее, за воротник, отчего-то ныла поясница. Сергей шел, вглядывался в мутную серость, посвечивая фонариком. Сзади молча и неотступно шел Захарьев.

По траншее, от изгиба к изгибу, поверху срезая путь, брели двое: один поддерживает, другой обхватывает его за плечи. Сергей признал в том, который помогает раненому, Папашенко. Сказал:

— Отведете в землянку и возвращайтесь в ячейку. Будете нести службу. В шесть сменю.

— Есть, товарищ отделенный, — сказал Папашенко.

— Младший сержант остался за командира взвода, — сказал Захарьев.

Попадались трупы немцев, и Сергей подумал, что хоронить их до тепла не придется — выбросим из траншеи, и баста. Кстати, траншею, ход сообщения, ячейки необходимо очистить от снега, утром возьмемся за эту работенку.

Сергей заходил в окопы, где были дежурные ракетчики и пулеметчики, лишних отсылал обогреться в землянку. Тревога кончилась, а народ может обморозиться.