Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля

– Ну-у-у-у… – она слегка смущается. – Прости, мне же надо было с чего-то начать. Ну я и сказала, что ты пошел извиняться и забеспокоился… Но не волнуйся, она такая счастливая, что у нее есть кто-то близкий, ты бы ее видел! Совсем другой человек!

Очень надеюсь, что она имеет в виду не меня, потому что меня дрожь берет при одной мысли, что я могу быть ее близким. Я решительно хочу быть дальним. Причем для всех.

– Может быть, ты ее навестишь? И все ей расскажешь? Она обрадуется. – Крыся на самом деле рада так, будто ее собственная мать вырвалась из объятий Танатоса.

– Крыська, у меня своя мать вообще-то в больнице, – говорю я. – И этот еще – головная боль, – я показываю рукой на газон.

Но на газоне нет собаки.

Я не впадаю в панику, наверно, отошел куда-нибудь на минутку.

– В любом случае я ей от тебя передам привет, то, что ты сделал, – это потрясающе! До свидания!

Крыся входит в подъезд, а я начинаю оглядываться в поисках Геракла.

Но ведь должен же он где-то быть. Он же был здесь буквально секунду назад, далеко уйти он не мог. У него такие коротенькие ножки. Я иду вдоль газона, обхожу дом вокруг – собаки нигде нет. Спокойно, спокойно, давай-ка еще раз. Может быть, он ошибся и пошел к другому дому. Я начинаю кружить по окрестностям, стыдливо выкрикивая:

– Геракл! Геракл!

Никто на меня не смотрит, другие собаки бегают, Геракла нет.

НЕТ ГЕРАКЛА!!!

Этот чертов уродец куда-то влез – а я ищи его целыми днями и ночами теперь! Ненавижу чертова придурка!

– Гера-а-акл! – я стараюсь, чтобы голос у меня звучал призывно и ласково.

Никакого эффекта.

Я до одиннадцати часов брожу между домами, останавливаю всех, кто попадается мне на пути, и спрашиваю, не видели ли они маленького черненького песика, – все зря, он пропал, просто как в воду канул.

Вернувшись домой, я делаю себе кофе.

Эта зловредная имитация собаки решила, видимо, отыграться на мне за то, что я о нем плохо забочусь.

А может быть, он убежал к матери? На Жолибож? Лесси, помнится, пробежала две тысячи километров, чтобы найти хозяев. Да блин!

Последний раз пожалел скотину. Теперь будет сидеть в квартире, привязанный к батарее. Я с него глаз ни на секунду не спущу теперь. Он вообще пожалеет, что со мной связался.

Я так зол, что у меня перед глазами мушки летают. Беру ключи и иду снова вниз.

– Геракл, Геракл! – еще раз обхожу дом вокруг, заглядывая под каждый рахитичный кустик.

Ведь он может сидеть сейчас где-нибудь в укромном местечке, смотреть на меня и смеяться над моими отчаянными поисками.

Но я его прощу, если он сейчас найдется.

А он не нашелся.

Не было его в подвале, не было на лестничной клетке, хотя я еще надеялся, что он у кого-нибудь между ног прошмыгнул… не было рядом с другими домами, не было у магазинов и на газонах…

Его нигде не было.

Я сел в машину и поехал к дому матери, сам себе удивляясь, – ведь идиотизм же! Там обыскал всю улицу и парк, в который они ходили на прогулки.

Разумеется, там не было и следов пса.

Вот ведь сукин сын!

Я вернулся домой.

В жизни я столько не бегал, сколько этой ночью!

Пса нигде не было – и я должен был с этим смириться.

Даже не снимая штанов от усталости, я упал в постель и немедленно вырубился.

Проснулся в семь – и сразу побежал на поиски. Ванная, короткий душ – и, даже не выпив кофе, я уже был внизу. И без конца умолял под всеми домами:

– Геракл! Гера-а-а-а-акл!!!

Пес пропал.

Инга пришла с пятьюдесятью распечатанными листками, на которых большими буквами сначала было написано «Wanted!», потом «Внимание!», а ниже красовалось фото Геракла, которое она сделала на телефон, когда он только поселился у меня, а еще ниже: «Вознаграждение – 1000 злотых». Не хватало только приписки – «живым или мертвым». Я как увидел эту тысячу, так слегка присел.

– Ну а как иначе? Без денег не будет собаки. Я сделала research, – сообщила Инга.

Аня принесла свои объявления – с рисунками, на которых Геракл был не слишком похож на самого себя, а скорее напоминал мышь с ушами нетопыря.

Впечатлившись обоими вариантами объявлений, я сел за компьютер, закачал туда фото матери с придурком на коленях, убрал колени, быстренько напечатал пятьдесят штук объявлений с псом и своим номером телефона. Может, и найдется.

– Его кто-то точно похитил с целью получить выкуп, – сказал Аня и взглянула на свои объявления. – С фото, конечно, лучше, но у меня не было фотографии, и папа не разрешает мне сидеть за компьютером. Он говорит, что компьютеры убивают мозг. Я тут напишу твой телефон от руки.

– Свое объявление ты оставь себе на память, ты столько в него труда вложила, и я это очень ценю, – произнес я совершенно искренне. – Аня, ты можешь сделать для меня кое-что очень важное. Расклей все эти объявления везде, где только можно, в магазине, на остановках, на столбах. Это будет настоящая помощь, потому что один я не справлюсь. У меня два вызова, и еще мне надо к матери в больницу заехать.

– Можно было это вчера сделать, – Инга разглядывала свое произведение с видимым удовольствием. – Тысячу злотых ты все равно должен будешь отдать. Тысяча – нормально, я посмотрела. Люди любятся с деньгами.

– Любят деньги, – машинально поправил я ее. Я надеялся, что Геракл сам найдется, – я быстро собирал сумку, потому что уже опаздывал.

– Мое больше на себя внимания обращает. Wanted! Отлично звучит.

Она держала в руках свои объявления.

Я вчера ночью им сказал, что уже второй день собаки нет дома, – и вот они уже бегут на помощь.

Но «Wanted!»?!!

– Аня, возьми и мои, и Ингины.

Этот пес меня доконает – я вчера целый день бегал, искал говнюка.

– А ты правда спас пани Островецкую? – спросила Аня, хотя все и так знает от родителей.

– Не я. Твоя мама.

– Кого спасли? – Инга была недовольна, что мы не восхищаемся ее работой.

– Кошмарину. Ту, которая внизу.

– Иеремиаш залил ей кухню, а потом позвонил маме, а папа спустился на ее балкон, потому что мой папа – альпинист, и они ее спасли.

Ну конечно. И кто мне скажет – зачем она тогда спрашивает, если все так хорошо знает? А ответ прост: затем, что она женщина. Будущая, правда, но все-таки…

– Норрис, и ты ничего не рассказал! – Инга хватает меня за плечи. – Да ты женоненавистник! Ты неправильно относишься к женщинам.

Что вот это значит – «неправильно относишься»? Я вообще к женщинам не отношусь, я к мужчинам отношусь…

– Инга, не провоцируй меня, – я вынимаю у нее из рук объявления, добавляю свои и вручаю Ане. – Возьми скотч, вон там.

– Напиши мой телефон тоже, если тебя не будет – я возьму, – говорит эта ушлая юная девица.

– Лучше дай мне свой номер – если я буду далеко, я тебе позвоню, чтобы ты помогла, – я вынимаю телефон и готовлюсь записывать номер.

Она диктует, слегка недовольная.

– Не могу же я повесить на тебя такую ответственность, – объясняю я ей. – И потом – речь же идет о деньгах. Тут должны договариваться взрослые. Но огромное тебе спасибо, что ты предложила, – я сохраняю ее номер в своем мобильнике.

– Что он сделал? – спрашивает Инга Анку, которая старательно складывает объявления и скотч в пластиковый пакет.

– Норрис ей делал дыхание изо рта в рот, фу, мерзко… – Аня морщится. – Мама говорит, он ей жизнь спас.

– Той холере, которую ты не выносишь?! Которая стучит? – Инга действительно поражена.

Я шикаю на нее, будет еще при ребенке меня компрометировать! Все-таки надо ей немного язык укоротить.

– Да. Той самой холере, – подтверждает Малолетка и с достоинством удаляется.

Это какая-то ошибка

Я не скажу матери, что ее ублюдок выбрал свободу.

Я вообще не знаю, что сказать матери.

Она хотела, чтобы я приехал и поговорил с ее лечащим врачом, – он сегодня дежурит, поэтому будет там после обеда, и это редкий случай, потому что обычно он уходит в два. О чем я должен поговорить с врачом? Понятия не имею. Ну, может, у него есть что мне сказать.

О Марте я сейчас думать не хочу.

Я еду на Урсинов в два места, на Пулавской пробка сумасшедшая, надо было ехать Жвирками, а потом на Морскую, я припоминаю, но уже, конечно, поздно, что там ремонтируют площадь Спасителя.

Я должен позвонить Марте, объяснить ей, что это не моя вина. Заставить ее со мной встретиться. Не знаю, возьмет ли она вообще телефон. Я подумаю, как это все сделать, обязательно, но попозже. Она не захочет со мной разговаривать, я ее знаю.

Тем более что все это уже не имеет никакого значения.

Я все испортил.

Как тот, с Офелией. Он ей сказал: иди в монастырь, а она взяла и утопилась. Марта считала, что это ошибка переводчика, – «nunnery» во времена Шекспира обозначало вовсе даже публичный дом якобы. Ну и он к ней неправильно относился, насколько я помню литературу.