Солдат трех армий - Бруно Винцер

Затем все произошло чрезвычайно быстро. Я схватил две магнитные мины и выбежал навстречу танку. Пробежав вперед, вскочил на танк, спустив предохранитель, приладил мину и удрал. Красноармейцы меня заметили и, чтобы прикрыть свой танк, обстреляли из пулеметов. Танк прошел несколько метров, и тут мина взорвалась. Танк загорелся. Выскочивший из танка экипаж не мог избежать плена. Водитель был ранен, остальные члены экипажа под дулами наших пулеметов и автоматов оказались в безвыходном положении. Я приказал доставить их в расположение дивизии.

В тот период лишь трусостью объясняли бегство отдельных солдат или массовую панику. Я считаю такую упрощенную оценку абсолютно неверной. Равным образом я считаю неуместным, когда, говоря об эпизодах, подобных только что описанному, все объясняют храбростью. По окончании боя редко кто мог точно объяснить, почему он поступил так, а не иначе.

Стимулом могло быть озлобление, вызванное непрестанными ударами противника, частично сказывалось чувство самосохранения, часто свое действие оказывала хорошая порция алкоголя. Нам было приказано идти на смерть, и мы бились ради самих себя, ради того, чтобы выжить. Только при глубокой неосведомленности можно было это безумие прославлять как геройство{44}.

Советский танк медленно догорал, а мы снова оказались под сильным обстрелом артиллерии и минометов; потом последовали еще две попытки взять штурмом нашу высоту. Противотанковое орудие уже вывело из строя танк, который пытался нас обойти. Осколочные снаряды ложились на русской стороне. Бой за высоту и за дорогу длился почти шесть часов, но постепенно положение становилось более чем критическим.

Один солдат был убит, пятеро было ранено; боеприпасов могло хватить в лучшем случае на то, чтобы отбить еще две атаки. Мы должны были считаться с тем, что противник разгадал наш замысел. Поэтому я решил очистить холм и отойти к основным силам дивизий. Мы положили наших раненых на самоходку и, пригнувшись, медленно выбрались из щелей. Наш пулеметчик вел беспорядочный огонь с целью замаскировать отступление. Потом и он примкнул к нам. Мы добрались до опушки леса позади холма, спустились в овраг и двинулись на запад.

Уже стало темно, когда мы, добравшись до первого сторожевого охранения нашей дивизии, прошли через новый передний край обороны и оборудованные в спешке импровизированные позиции, которые теперь «безусловно» надлежало удержать, и не без труда разыскали новый командный пункт дивизии, разместившийся в крестьянской избе. Я доложил генералу о происшедшем. Он быстро протянул мне руку и повернулся к одному из находившихся в избе командиров полка. Но тут начальник оперативного отдела, молодой подполковник, взял меня в оборот. Я объяснил ему по карте весь ход событий прошедшего дня. Генерал, подойдя к столу, слушал мои доклад. Когда я кончил, начальник оперативного отдела спросил:

– Когда вы получили приказ дивизии?

Я ничего не знал о приказе. Но начальник оперативного отдела резким тоном начал меня допрашивать:

– Вы что прикидываетесь? Вы должны были к полудню отойти к дивизии. Когда вы получили приказ?

Наконец до меня дошло, что ко мне был послан связной, который до меня не добрался.

– Вы должны были получить приказ, – снова заявил начальник оперативного отдела.

– Сожалею, господин подполковник, но за весь день я не получил никаких известий от дивизии. Я послал в тыл связного с пленными танкистами, но мне не прислали никакого ответа, не говоря уже о приказе.

Начальник оперативного отдела вдруг изменил тактику и спросил:

– Если вы не получили никакого приказа, то почему же вы в таком случае отошли?

– По собственному решению, господин подполковник. Мы выполнили нашу задачу, у нас большие потери и осталось мало боеприпасов. Дальнейшее удержание позиции было бессмысленным и стоило бы лишних жертв. В лучшем случае мы попали бы в плен.

– Винцер, вы идиот! – крикнул генерал.

Начальник оперативного отдела продолжал меня распекать:

– Вообще в ваши задачи не входило целый день удерживать эту высоту. Вам следовало позаботиться о своей 2-й роте, которая потеряла почти всю материальную часть. При иных обстоятельствах вас бы предали суду военного трибунала. Но замнем это дело, ибо ценим ваше личное поведение.

Этот упрек был обоснован только отчасти. Конечно, задача командира противотанкового дивизиона не заключалась в том, чтобы вести бой в качестве пехотного подразделения. Но па этот раз дело обстояло совсем по-иному. Поэтому я не выдержал:

– Господин подполковник, я отвергаю этот упрек. Наш участок столь велик, что я никак не был в состоянии руководить всем дивизионом. Проволочная и радиосвязь были нарушены, двенадцать орудий 2-й роты были размещены на протяжении пяти километров. Как бы я мог командовать, если командир роты не имел такой возможности? Что вообще может сделать офицер противотанковой части, если пехотинцы бегут, а танкисты бросают танки?

Наша дивизия просто бежала. Можете предать меня суду военного трибунала. Я сумею объяснить, почему потеряна материальная часть.

Подполковник ничего не ответил. Генерал, положив руку на мое плечо, заметил благожелательно:

– Успокойтесь, Винцер, все в порядке!

Засим генерал предложил мне стакан коньяку:

– Вот, выпейте для начала! Это настоящий «наполеон» из рождественского пайка, лучший французский горячительный напиток, какой только существует. Прозит, любезнейший!

– За ваше здоровье, господин генерал!

В тот день я принял решение никогда ничего больше не делать без приказа, стать офицером-исполнителем.

Мне тогда казалось, что я принял решение кардинального значения. Однако какую цену оно имело? Разве оно повело к принципиальным переменам в моем по? ведении?

Горькие впечатления истекшего года, сознание того, что советское гражданское население подвергается кровавым репрессиям, чувство ответственности за этот безумный поход – все эти переживания не привели к тому результату, к которому привело оскорбление привитого мне чувства чести: я усомнился в моем солдатском идеале. Но именно поэтому эти сомнения не привели к каким-либо результатам. Они не стали стимулом для того, чтобы наконец поразмышлять о происходящем. Я порвал с теми взглядами, которые составляли содержание моей жизни, но я не порвал, с врагами немецкого народа. Я по-прежнему оставался – и это надо признать – их покорным орудием.

Наступил 1944 год, мчались дни, и мы продолжали бежать под натиском преследовавших нас войск Красной Армии. Теперь уже не наши, а советские танки вклинивались и широким маневром обходили с фланга наши дивизии и замыкали вокруг нас большее или меньшее кольцо окружения.