Избранное - Ван Мэн

— Если сбудутся, то на мне! — решительно заявила бабушка.

Девочка вскинула правую руку, напоминавшую куриную лапку, и, тыкая указательным пальцем в нос старухи, закричала:

— Вот и хорошо! Значит, ты будешь за все отвечать! Ты одна, ты одна, ты одна!.. — Девочка повторяла эти слова все быстрей и быстрей, как произносят заклятья. Она не переставая твердила свою скороговорку, полузакрыв глаза, и в ее бормотанье слышалось лишь «тыдна, тыдна…».

Неестественность позы и дикие слова, которые произносила Ни Пин, вызвали у Цзинчжэнь смешок, как она ни старалась сдержаться. Девочка, продолжавшая бормотать, однако, сохраняла бдительность. Услышав смех, она тут же отпустила бабушку и, снова зарыдав, бросилась на пол. Будто безумная, она хватала руками все вокруг, колотила ногами на полу. Из ее глаз ручьем лились слезы.

Все обрушились на Цзинчжэнь с упреками. Тетю это задело за живое.

— Виновата, во всем виновата! Сейчас я себя по губам, по губам! — воскликнула она и, подняв руку, собралась ударить себя по лицу. Ни Пин, вскочив на ноги, подбежала к ней и, схватив за одежду, точно так же как только что держала бабушку, тыкая в нос тети пальцем, запричитала, словно заведенная: «Сбудутся или нет?» Получив от тети ответ, который ее удовлетворил, она закричала: «Ты одна, ты одна!..»

Ее заклинания продолжались несколько минут, в течение которых обитатели дома находились в полном молчании. Их серьезные лица были устремлены на девочку, а Ни Пин тем временем снова повернулась к бабушке, но уже не задавала ей вопросов, а просто не переставая продолжала твердить: «Тыдна, тыдна!..» Потом она подбежала к матери, потом пристала к брату и его тоже включила в свою странную игру.

Сердце Ни Цзао колотилось от волнения. Он признал, что его прошлая брань должна пасть на него самого, и еще он сказал, что он ответит за все сам.

— Я отвечу и за свою брань, и за чужую. Кто бы тебя ни обидел, я все проклятья возьму на себя, даже если они сбудутся! Тебе что, этого мало?

— Не смей так говорить! — Голос девочки хрипел, глаза сделались круглыми, как шары. Ни Цзао не стал спорить.

Этап «борьбы с проклятьями» закончился. Ни Пин стояла сейчас посредине комнаты, широко раскинув руки. Поднимая их вверх и разводя в стороны, она будто выгоняла из курятника кур и издавала крик: «Пшел… Пшел!..» Из ее объяснений следовало, что она намеревалась изгнать прочь все проклятья, которыми ругали ее родные, потому что эти угрозы словно тисками сжимали ее душу.

Через какое-то время она успокоилась и умылась, потом выгребла из печи немного золы и посыпала те места на полу, где виднелись мокрые пятна, затем старательно все прибрала и подмела. Покончив с уборкой, она стала готовиться ко сну и принялась стелить постель. Неизвестно почему она очень аккуратно несколько раз сложила свое одеяло, сделав из него ровный сверток, для чего примяла сгибы рукой, разгладила поверхность и распрямила углы, а потом приподняла одеяло, будто взвешивая его на весу. Все это она делала весьма старательно и с большим тщанием. Мать, взглянув на странно сложенное одеяло, выказала удивление, на что дочь довольно грубо ответила: «Это никого не касается!» При этом на ее лице появилось выражение решимости и готовности вступить в новую схватку. Никто мешать ей больше не осмелился, и все оставили ее в покое. Девочка, тем временем нырнув под свое сложенное в квадрат одеяло, свернулась клубочком. Так прошла ее новогодняя ночь.

С этого дня каждый вечер перед сном девочка повторяла все, что случилось в канун года. Она созывала всех в западную комнату и подвергала допросу: маму, тетю, бабушку и брата, после чего произносила свои «заклинания», размахивая при этом руками, будто гоняла кур, а на ночь складывала квадратом одеяло. Этот ритуал выполнялся ею неукоснительно, и, если кто-то позволял выказать хоть малейший протест, она тут же принималась рыдать, точно так же как это было под Новый год. Даже Цзинчжэнь, которой было не занимать решительности и жесткости, ничего не могла с ней поделать. На второй день во время очередного «тура заклинаний» мать не выдержала и воскликнула: «Ох, мать моя, что же это такое?» И вздохнула. Оказывается, все пошло насмарку, потому что все говорившееся ранее сейчас уже не считалось. Снова слезы, снова крики, все надо начинать с самого начала. Личико Ни Пин сморщилось, приобрело синеватый оттенок, она отказывалась от пищи. Цвет лица девочки и странное выражение, появившееся на нем, вызывали у домашних большое волнение. У Ни Цзао даже мелькнула мысль: «Наверное, сестричка скоро умрет!» Мальчик попытался было с ней заговорить, но она его не слушала. На третий день ее пришла навестить школьная подружка. Ни Пин разговаривала, как обычно, даже смеялась. Ни Цзао немного успокоился, но, как только гостья покинула дом, выражение лица Ни Пин снова стало прежним и на нем вновь появился синюшный оттенок. Смотреть на сестру было больно.

Ни Учэн предложил сводить девочку в больницу, но его предложение было всеми встречено в штыки. Кому идти, так это прежде всего тебе самому, сказала Цзинъи. Согласен, мне тоже нужно показаться врачу, но должен заметить (в голосе Ни Учэна слышалось возмущение), что в Китае от психических заболеваний страдает почти треть населения… А как в твоей Европе? Там что, все нормальные? Я так считаю, что там сумасшедших не треть, а две трети, съязвила Цзинъи.

— Великолепно! — воодушевился Ни Учэн. — За десять лет я никогда не слышал от тебя таких умных слов! — В голосе мужа слышалось неподдельное одобрение.

— Плевала я на тебя! — отрезала жена.

Сцена, которую устроила Ни Пин под Новый год, заставила брата глубоко страдать. Только сейчас он по-настоящему понял, как больно могут ранить человека слова и как страшны проклятия. С ними ему пришлось сталкиваться уже потом, когда он стал взрослым и испытал на себе «большую критику». Будучи лингвистом по профессии, он полагал, что его специальность — это особая и узкая область деятельности. Тема его исследований касалась изучения языка разных народов, не исключая при этом бранные слова и всякого рода заклятия. А ведь «большая критика» — это те же «заклятия» — политические заклинания. В них также отражаются разные стороны национальной культуры и национального своеобразия. Они наполнены специфическим «местным» колоритом, суевериями; в них видна задавленность и варварство в сфере половых отношений; в них царит ярко выраженный акьюизм.

Своеобразный ритуал, который установила Ни Пин в доме, словно темной тучей закрыл тот кусочек неба, который сиял над маленьким пекинским двориком. Однако его обитатели безропотно приняли этот ежевечерний ритуал, он вошел в их семейный обычай. Каждый вечер семья, собравшись в западном флигеле, безропотно слушала «урок», который преподавала Ни Пин, и только после этого каждый был волен говорить, что ему заблагорассудится, даже смеяться, пить и есть. Сейчас на Ни Пин уже никто не обращал внимания. Но во время «урока» все должны были хранить молчание, никому не позволялось проявлять ни малейшего легкомыслия или нарушать торжественность момента. Этот ритуал «борьбы против брани и проклятий» еще можно было как-то понять и объяснить его как своеобразную психологическую войну, противоборство разных психологий. Но как понять странное стремление девочки педантично складывать одеяло, на что у Ни Пин уходило минут десять, а то и больше? Зачем надо было складывать его так, чтобы оно непременно имело форму квадрата, подгонять уголок к уголку? Сложенное одеяло становилось вчетверо меньше, Ни Пин было трудно им укрываться. Когда десятилетняя девочка заползала под это маленькое одеяло, все невольно содрогались, понимая, что девочка, скорчившись в три погибели, намеренно обрекала себя на жестокую пытку с какой-то одной ей известной целью. И все же всякий наблюдавший за этой картиной не мог до конца поверить, что девочка делает это осознанно и что без этого она не заснет. Даже многие годы спустя Ни Цзао раздумывал над этой загадкой, но так и не смог ее разгадать. Не раз он пытался получить ответ от самой Ни Пин, однако, стоило ему начать расспрашивать, сестра, метнув в его сторону взгляд, тут же отворачивалась. И от выражения ее лица и от брошенного взгляда язык у него словно прилипал к нёбу.

Со временем ритуал, придуманный Ни Пин, постепенно превратился в однообразную и довольно нудную привычку, ни к чему не обязывающую домашних, совершенно лишенную той атмосферы, которая когда-то внушала всем им благоговейный трепет. «Допросы» и «заклинания» Ни Пин мало-помалу сократились до минимума; что касается одеяла, то девочка уделяла и ему куда меньше внимания, чем прежде. Она уже не так ровно складывала его, не подгоняла его под форму маленького квадрата. Ни Цзао испытывал радость, думая, что это невесть откуда свалившееся на всех бедствие рано или поздно закончится навсегда.