Прекрасные и обреченные - Френсис Фицджеральд

Бродвей поражал буйством огней. Никогда не видел здесь Энтони такой многолюдной праздничной толпы, которая сверкающим потоком стремилась вперед, утопая по щиколотку в бумажном хламе, сваленном на тротуарах. Тут и там, водрузившись на скамейки и ящики, солдаты обращались с речами к толпе неблагодарных слушателей, и каждое лицо в ней отчетливо и резко вырисовывалось на фоне ослепительно яркого белого света над головами. Энтони удалось рассмотреть нескольких человек: пьяного матроса, едва держащегося на ногах; его поддерживали под руки приятели, а парень с диким ревом размахивал бескозыркой. Раненого солдата с костылем несла на плечах визжащая от восторга толпа гражданских; темноволосая девушка, закинув ногу на ногу, с задумчивым видом сидела на крыше такси. Не вызывало сомнений, что сюда победа пришла вовремя и кульминация была запланирована с поистине неземной дальновидностью. Великая, богатая нация завершила победоносную войну, претерпев достаточно страданий для приобретения острых ощущений, но не ожесточилась. И теперь самое время праздновать триумф. В ярких огнях блестели лица представителей народов, чья слава давно канула в прошлое, чьи цивилизации были мертвы. Их предки слышали известия о победах в Вавилоне и Ниневии, в Багдаде и Тире сотни лет тому назад. Люди, предки которых видели украшенный руками рабов кортеж, проплывающий по улицам императорского Рима, а за ним нескончаемый поток пленных…

Мимо Риальто и сияющего фасада «Астора», роскошного великолепия Таймс-сквер… впереди залитая ярким светом улица… Потом — неужели так было прежде? — Энтони расплатился с таксистом перед белым зданием на Пятьдесят седьмой улице. Вот он уже в вестибюле, а вот и негр из Мартиники, такой же ленивый и апатичный, ничуть не изменился.

— Миссис Пэтч дома?

— Я только заступил, сэр, — объявил парень с нелепым британским акцентом.

— Подними меня наверх.

Неспешное жужжание лифта, три шага до двери, распахнувшейся настежь от сильного толчка.

— Глория! — Голос Энтони дрожит. Ответа не последовало. Из пепельницы поднимается тонкая струйка сигаретного дыма, на столе лежит корешком вверх номер «Ванити фэр». — Глория!

Он забежал в спальню и ванную комнату. Никого. На кровати брошено неглиже голубого цвета, распространяя по комнате тонкий аромат духов, ускользающий и такой знакомый. На стуле — пара чулок и платье для выхода на улицу; на комоде зевает широко открытым ртом пудреница. Должно быть, она куда-то вышла.

Раздался резкий звонок телефона, и Энтони вздрогнул от неожиданности, а потом взял трубку, чувствуя себя самозванцем.

— Алло, миссис Пэтч дома?

— Нет, сам ее ищу. А кто спрашивает?

— Мистер Крофорд.

— А я мистер Пэтч. Только что приехал и не знаю, где ее искать.

— Вот как?.. — В голосе мистера Крофорда слышалась некоторая растерянность. — Думаю, она поехала на бал в честь перемирия. Она туда собиралась, но я не думал, что так рано.

— И где же бал?

— В «Асторе».

— Благодарю.

Энтони бросил трубку на рычаг и поднялся с места. Кто этот мистер Крофорд? И с кем Глория поехала на бал? Сколько времени это продолжается? Вопросы возникали один за другим, и тут же находились десятки ответов. Мысль, что Глория где-то поблизости, доводила до исступления.

Терзаясь самыми мрачными подозрениями, он метался по квартире в поисках каких-либо признаков присутствия мужчины, открыл шкафчик в ванной комнате, перерыл все ящики в комоде. И тут обнаружил предмет, заставивший его немедленно прекратить поиски и присесть на одну из кроватей. Краешки губ опустились, будто Энтони вот-вот заплачет. В самом дальнем углу ящика, перевязанные тонкой синей ленточкой, лежали все письма и телеграммы, которые он посылал жене в течение года. Энтони переполнило чувство счастливого стыда, от которого на глаза навертываются слезы.

— Я даже не достоин прикоснуться к Глории! — воскликнул он, обращаясь к четырем стенам. — Не смею дотронуться до ее маленькой ручки!

Тем не менее Энтони незамедлительно отправился на поиски жены.

В вестибюле отеля «Астор» его сразу же подхватила толпа, столь многолюдная, что продвинуться вперед не представлялось возможным. Человек у десяти Энтони спросил, где находится танцевальный зал, и только после этого получил вразумительный и внятный ответ. Отстояв в длинной очереди, он наконец сдал в гардероб шинель.

Несмотря на ранний час — всего девять часов, — танцы были в полном разгаре. Вокруг творилось нечто невообразимое. Женщины, куда ни кинь взгляд — всюду женщины. Разгоряченные вином девушки пели пронзительными голосами, перекрывая шум обсыпанной конфетти пестрой толпы. Девушки на фоне военной формы десятка разных стран, тучные матроны, падающие на пол, позабыв о достоинстве и сохраняющие чувство самоуважения исключительно благодаря возгласам: «Да здравствуют союзники!» Три седовласые дамы, взявшись за руки, танцевали вокруг моряка, который вертелся волчком на полу, прижимая к сердцу пустую бутыль из-под шампанского.

Затаив дыхание, Энтони всматривался в толпу танцующих, в запутанный рисунок танца, то затягивающий людей внутрь, то выталкивающий наружу, направляя их между столами. Вглядывался в дующих в трубы, целующихся, кашляющих, смеющихся и пьющих вино под огромными развернутыми флагами, что склонились, горя яркими цветами, над всем шумным помпезным зрелищем.

Потом он увидел Глорию. Она сидела напротив, за столиком на двоих, в другом конце зала. В черном платье, над которым сияло оживленное лицо неописуемо прелестного розового оттенка. Оно показалось Энтони средоточием живой и трогательной красоты в этом зале. Сердце сжалось, как при звуках чарующей незнакомой мелодии. Энтони стал проталкиваться к столику, за которым сидела Глория, и окликнул жену по имени как раз в тот момент, когда та подняла серые глаза и увидела его. На мгновение, когда их тела, встретившись, слились воедино, весь мир с шумным весельем и визгливой музыкой поблек и растворился в приглушенном монотонном звуке, похожем на пчелиное жужжание.

— О, моя Глория! — воскликнул Энтони.

Ее поцелуй был прохладным родником, бьющим из самого сердца.

Глава вторая

Вопрос эстетики

В тот вечер год назад, когда Энтони отбыл в учебный лагерь Кэмп-Хукер, все, что осталось от прекрасной Глории Гилберт — ее оболочка, прелестное юное тело, — поднялось по широким мраморным ступеням вокзала Гранд-централ, а в ушах, словно во сне, отдавалось мерное пыхтение паровоза. Она вышла на Вандербильт-авеню с нависшей громадой отеля «Билтмор», чьи низкие, ярко освещенные двери всасывали внутрь многообразные разноцветные манто вместе с их обладательницами, роскошно одетыми девушками. На мгновение Глория задержалась возле стоянки такси, наблюдая за ними и удивляясь про себя, что всего несколько лет назад была одной из их числа. Вечно стремящаяся к неясной манящей цели, всегда готовая ввязаться в отчаянное приключение с кипящими страстями. Ведь ради этого и шились отороченные мехом элегантные манто, румянились щеки, а сердца возносились выше стен дворца мимолетных наслаждений, который заглатывает свои жертвы вместе с прической, манто и всем прочим.

Начало холодать, и проходившие мимо мужчины поднимали воротники пальто. Такая перемена оказала на Глорию благотворное действие. Но еще лучше, если бы переменился весь окружающий мир: погода, улицы и люди, а она сама улетела далеко и проснулась в просторной комнате, наполненной ароматом свежести. Одна, застывшая, словно изваяние, изнутри и снаружи, как в былые времена непорочного яркого прошлого.

Сев в такси, Глория расплакалась от собственного бессилия. Тот факт, что уже более года она не была счастлива с Энтони, существенного значения не имел. С некоторых пор его присутствие только пробуждало воспоминания о канувшем в Лету незабываемом июне. В последнее время Энтони, сварливый, слабый и жалкий, не мог не вызвать ответное раздражение, вечно наводил тоску и представлял интерес только как память о полной упоительных фантазий юности, когда их обоих захватила восторженная буря чувств. Во имя этой общей, не утратившей сверкающих красок памяти Глория была готова сделать для Энтони больше, чем для кого-либо другого. Вот почему она разрыдалась в такси, с трудом сдерживая желание без конца повторять вслух имя мужа.

Одинокая и несчастная, словно забытый всеми ребенок, она сидела в ставшей вдруг тихой квартире и писала Энтони сбивчивое, полное смятения письмо.

«…Я словно вижу перед собой рельсы, что уносят поезд вдаль. Но без тебя, мой любимый, любимый, я не в состоянии видеть, слышать, чувствовать или думать. Разлука — что бы с нами ни случилось в прошлом или произойдет в будущем — это, Энтони, все равно что просить милосердия у стихии, все равно что стареть. Так хочется тебя поцеловать, в затылок, там, где начинается темная полоска волос. Потому что я люблю тебя, и что бы мы ни наговорили друг другу, что бы ни натворили сейчас или в прошлом, ты должен знать, как я тебя люблю, как все во мне омертвело с твоим отъездом. Даже не могу питать ненависть к проклятым ЛЮДЯМ, тем людям, что толпятся на вокзале и не имеют никакого права жить. Нет сил на негодование к жалким ничтожествам, что вносят грязь в наш мир, потому что я поглощена только одним желанием — быть рядом с тобой.