Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

Ну а как же с оторванным ухом и выдернутыми с мясом у какого-то капрала усами? На сей счет добродушнейший Петр Иванович мог бы ответить: басни. Зато тут нее припомнил бы, как еще в той же Гатчине Алексей Андреевич был не просто любезен, но проявлял прямо-таки исключительные отеческие чувства к подчиненным. Вечерами, после учений, к нему на чай охотно собирались офицеры. И он за самоваром непринужденно вел с ними интересные разговоры, объясняя тонкости военной теории, вызывая их на расспросы и терпеливо отвечая на десятки и сотни «почему» и «зачем».

В армейских делах не было таких предметов, коих бы не ведал и в кои не вникал бы этот докучливый педант. Нет, он не был боевым офицером и даже не участвовал ни в одном сражении, но все, что касалось до устройства войск, начиная с отливки пушечных стволов и снабжения армии портянками, Аракчеев знал досконально. А главное, знал, сколько стоит каждый пушечный ствол и пара подверток в солдатские сапоги и сколь можно и нужно сэкономить средств, делая сие не во вред армии в целом.

Военное министерство Аракчеев принял и самом начале восемьсот восьмого года, лишь за какой-нибудь месяц до начала шведской войны. И эта война предстала пред ним не только в виде реляций о победном марше войск, но в виде костяшек на простых канцелярских счетах. Сии костяшки он, как добросовестный чиновник-счетовод, поджав узкие губы, со вздохом передвигал ежевечерне, суммируя те огромные расходы, которые несла Россия в Финляндии.

Чуть ли не в день приезда Багратиона в Санкт-Петербурге получили сообщение о взятии Свеаборга. Эта крепость считалась одною из самых неприступных цитаделей Европы, и потому овладение ею воспринято было как подлинная виктория наших войск. Невольно в памяти у многих возникли Очаков потемкинских времен, суворовские Прага, Измаил и Рымник.

Да и было чем возгордиться! Свеаборг, этот северный Гибралтар, являлся ключом ко всему Балтийскому морю. Расположенная на семи островах невдалеке от финляндской столицы Гельсингфорса, крепость имела самую мощную и самую современную фортификацию и защищена была двумя тысячами орудий. Кроме того, в шхерах крепости находился галерный флот из ста десяти судов. Крепостной гарнизон из семи тысяч человек обеспечен был порогом, ядрами и прочим снаряжением, а также запасами продовольствия, которые позволяли выдержать любую осаду.

И нате вам — твердыня пала за каких-нибудь полтора месяца после того, как русские войска подошли к ней вплотную со стороны суши. И капитулировала, притом без малейшего сопротивления!

— А значит, без малейшего, с другой стороны, для нас урона и лишних казенных трат, — звонко скинул круглые колесики костяшек на счетах военный министр, быстро глянув исподлобья на собеседника. — Разве сие не есть главный итог кампании, когда виктория достается без всякого разора для государства? Так что Потемкина с Суворовым вроде бы не к месту мы с тобою припомнили, князь Петр Иванович. Лили они, что ни говори, реки крови. А уж казну опустошали — не приведи Господь!

Произносились вроде бы чувствительные слова, а вот физиономия говорившего при этом словно ничего и не выражала. Еще далеко не стар — в будущем году исполнится лишь сорок. Ростом высок, хотя и сутул. На костлявых плечах поношенный артиллерийский темно-зеленый мундир, на шее, точно образок, — портрет покойного императора Павла Первого. Впалые бритые щеки, тонкие — в ниточку — губы. Мутные, неопределенного цвета, блеклые глаза никогда почти не глядят собеседнику в лицо.

— Изволили, граф Алексей Андреевич, намекнуть на то, что знаменитые наши предшественники по ратному ремеслу брали много из казны на войну, а тут вот — все задешево? — Багратион остановил проницательный, жаркий взгляд на сером лице министра. — Не торопитесь, ваше сиятельство, считать барыши. Вспомните-ка: скупой платит дважды!

— Это же как вас изволите, князь, понимать? — впервые, наверное, не сразу спрятал глаза Аракчеев.

— Да не тут, не тут, любезнейший Алексей Андреевич, скупость, что дерзнул я упомянуть, — указал Багратион рукою на массивный письменный стол военного министра с канцелярскими счетами. — Скупость, о коей веду речь, вовсе даже не скупость, а скудость. Да-с, скудость ума, за которую нам и доведется платить дважды!

Глаза военного министра спрятались за красными набухшими веками. Меж тем Багратион продолжал:

— Свеаборг взяли без крови — куда с добром! Так и следовало делать. Тому нас, своих учеников, Суворов еще в Италии учил. Это я в самом начале кампании Свеаборг обошел стороною, выслав отряд Раевского обложить крепость. А сам — далее вперед и вперед. Потому теперь вся Финляндия с юга — наша. Вот тут бы, по примеру свеаборгской осады, оставить на побережье самые малые силы, а главными — вдогон за отступающим неприятелем. Нет же — главнокомандующий все сделал наоборот: на побережье, где уже окончились бои, оставил две самые сильные дивизии, слабую же отрядил для острастки на север. И вот, собравшись, шведы и финны начали уже нас теснить. А летом непременно станут наступать и вновь брать уже освобожденные нами города и веси. Вот почему я изрек: предстоит платить дважды. И радоваться Свеаборгу — рано!

Круглая костяшка счетов резко стукнула под пальцами Аракчеева.

— Выходит, впереди еще год войны? — покачал он головою.

— Да уж все идет к тому, — развел руками Багратион. — А почему? Суворов учил: пока у противника есть армия, держава не побеждена. Потому считал главным: не довольствоваться захватом территории, а громить врага до полного его уничтожения. Мы же неприятеля лишь отогнали от себя, позволили уйти на север, а там — собраться в кулак. Теперь жди: кулак тот зачнет гулять по нашим же скудоумным головам.

Аракчеев встал из-за стола, старчески, не по годам, шаркая, подошел к стулу Багратиона.

— Верю тебе, князь Петр Иванович, как самому себе верю, — ласково произнес. — Оба мы с тобою радеем об общем деле пуще всяческих личных выгод. Вот почему нам с тобою правда дороже почестей. Одна святая преданность монарху и отечеству, преданность без лести — вот наш с тобою удел. А самим нам, воспитанным в бедности, никаких благ и не надо. Изношенный мундир на плечах, зато — мундир чести.

И, снова пошаркав вокруг стула Багратиона, склонился к его уху:

— Мысли твои, Петр Иванович, весьма дельные, хотя, признаюсь, несколько островаты. Однако о нашем с тобою разговоре я непременно доложу государю.

Говоря строго меж нами, его величество и сам недоволен тем, как повел дело Буксгевден: застрял, понимаешь ли, в краю лесов, шведам же за морем — и подавно никакого урону. А первейшее желание нашего императора — так наказать свейского короля Густава-Адольфа, чтобы упал на колени и запросил пощады. Так что, полагаю, государь непременно захочет тебя видеть. Посему погоди-ка пока ехать на воды. А я тотчас дам знать, когда сам назначит аудиенцию. В Гатчину не заглянешь? Вот-вот, я так и думал: как не повидать матушку-императрицу Марию Федоровну, нашу с тобою благодетельницу!

На другой уже день государь, выслушав Аракчеева, промолвил:

— Быстр, не скрою, и действиями и умом князь Багратион. Сего у него не отнимешь. Только бы к сей резвости да иногда — понимание своего места. Небось направился теперь в Гатчину и Павловск?

— Так точно, ваше величество, — елейным голосом произнес военный министр. — Доложиться ее императорскому величеству Марии Федоровне, полагаю, первейший долг летнего коменданта Павловска.

Намек на тончайшую улыбку чуть тронул губы Александра Павловича.

— Знаю, Алексей Андреевич, природную твою доброту — выгораживаешь товарища. Только что бы ему дождаться аудиенции у меня? — И, стерев с лица подобие улыбки, про себя уже сурово добавил: «Спешил к Екатерине, торопился. — И, хмыкнув, опять про себя: — Екатерина Третья… Нет уж, тому не бывать! Замуж ее — и быстрее». — Сам возьму сие дело в собственные руки.

Последнюю фразу император вдруг произнес вслух, и Аракчеев не сдержался, чтобы не спросить:

— Ваше императорское величество изволили выразиться о ходе Шведской кампании?

— И о ней — не в последнюю очередь, — отозвался император. — Финляндия отныне будет присоединена к империи Российской. Но я не успокоюсь, пока на троне будет оставаться этот зазнайка Густав-Адольф.

И, пройдясь по ковру кабинета, вернулся от окна к столу, возле которого продолжал стоять в ожидании военный министр.

— Ты вот что, Алексей Андреевич, поторопи князя Багратиона с поездкою на воды. К осени ему следует вновь быть на театре войны. Сам ведь он полагает: не все идет как следовало быть. Вот пусть и поправляет дело.

Глава восемнадцатая

Сквозь узкие окна королевского дворца в Стокгольме, расположенные почти под самый потолком, сочился слабый рассеянный свет. Иногда стекла, напоминавшие старую, потускневшую за столетия слюду, становились совсем черными. Это означало, что там, снаружи, бешеные порывы ветра нагоняют с моря мрачные, свинцовые тучи. И тогда сюда, в Тронный зал дворца, доносилась сердитая дробь промозглого осеннего ливня, будто кто-то на дворе палил по замку картечью из огромных крепостных пушек.