Конец республики - Милий Езерский

Клеопатра легла и, покрывшись одеялом, заснула. Сон был без сновидений. Проснулась поздно и, кликнув Ирас, приказала подать горячего вина, свежего хлеба и меда. Это был ее завтрак.

Пока она ела, Хармион докладывала: на рассвете Антоний напал во главе нескольких когорт на лагерь Октавиана; приступ был отражен. Деллий и Аминта находились среди галатских конников: по-видимому, они опасались появляться без охраны.

Клеопатра слушала, жуя свежий хлеб, смазанный медом, и запивая его вином. Лицо ее зарумянилось, стало мягким, глаза — блестящими, и ямочки проступали на щеках — ямочки, любимые Антонием.

Накушавшись, она погрузилась в горячую воду цистерны, и невольницы, вымыв ее, умащали благовонными маслами, присыпали ароматическими порошками подмышками, в складках и углублениях тела. А затем, завернув в тонкое полотно, понесли ее в спальню.

Целый день она скучала, пытаясь читать Платона, Эратосфена, Эврипида, принимаясь за стихи Алкея, Сапфо, — ничто не могло ее рассеять; она велела петь, играть и плясать рабыням, но и это наскучило ей. Даже женоподобный Алекс, развратный юноша, не мог доставить ей удовольствия своими шутками. Она прогнала его. Ожидание становилось невыносимым, — Антоний не шел, и все ей было не мило.

Марк Антоний!

Любила ли она его? Сегодня она желала его больше, чем когда-либо. Пусть он бьет ее, издевается, пусть плюет на нее, но лишь бы пришел, погрузил свои тяжелые руки в ее волосы, а ее, царицу, взял на руки, как ребенка, и носил, укачивая, по спальне.

Прогнав певиц, музыкантш и плясуний, она приказала Хармион читать стихи Вергилия. Латинский язык казался ей грубым варварским наречием, и она повелела прекратить чтение.

Был вечер на исходе. Наступала ночь, но Антоний не шел.

Раздраженная, она долго ворочалась на ложе и наконец забылась тревожным сном. Долго ли спала — не знала. Проснулась, как от толчка: среди спальни стоял Антоний, промокший насквозь: вода, стекая с его одежды, образовала большую лужу,

— Ты пришел? — ласково улыбнулась она, протягивая к нему руки. — Как ты промок! Сильный дождь?

Суровый, он не взял ее рук, только вымолвил упавшим голосом:

— Я устал, я измучился за этот день и ночь. Как было перенести на глазах всех сокровища на шестьдесят кораблей? Ночью свирепствовала буря, лил дождь, и верным рабам удалось это сделать… И все же ночная погрузка была замечена кем-то… Я видел, как два мужа убегали под ливнем, когда я их окликнул!..

— Деллий и Аминта?

— Не знаю.

— - Казни их, пока они не бежали к Цезарю! Антоний бросился к двери, кликнул Эроса,

— Возьми людей. Вот тессера. Задержать Деллия и Аминту, заковать в цепи…

— Прикажешь привести их сюда?

— Веди сюда. Скорее!

Ирас и Хармион, освободив Антония от намокшей одежды, насухо вытерли его тело и умастили мирром. Затем, кликнув невольниц, повелели принести мяса, сыра, вина и фруктов.

Полунагой, Антоний жадно ел, разрывая острыми зубами жареное мясо и запивая его вином.

Он кончал ужинать, когда вбежал, запыхавшись, Эрос.

— Что с тобой? — вскричал Антоний. — На тебе лица нет!..

— Измена, господин, измена! Деллий и Аминта бежали! Аминта увел с собой две тысячи галатов!..

Антоний, расплескивая вино (рука дрожала), поставил кубок на стол.

— Все бегут, — шепнул он, повернувшись к Эросу. — Ступай отдыхать.

— Господин, я лягу у порога, и если нужен буду… Опустив голову, Антоний молчал.

Клеопатра спрыгнула на пол и, подбежав к нему, сказала:

— Пусть бегут! И мы вскоре убежим… Не так ли, мой Озирис, мое сердце, моя душа?

Антоний молчал.

— Склонись на грудь Изиды, отдохни. Не говорил ли ты, что устал? О, какое мужественное твое тело, — говорила Клеопатра, покрывая его поцелуями, — о как хорошо оно пахнет, мой Озирис!.. Что задумался? Не горюй. Разве горевать — удел богов? Мы должны жить, наслаждаясь, и веселиться, наслаждаясь. Ведь мы — боги, господин мой, царь и супруг!

Антоний молчал.

— О, не томи меня, не доводи до слез! Ты слишком близко принимаешь все это к сердцу… Ведь мы решили, и ты не отступишься от своего слова — честного римского слова? Ты бросишь корабли и войска ради Изиды, бросишь? О, скажи, мой Озирис, что ты не покинешь своей Изиды, и я успокоюсь. Я люблю тебя больше всего… больше всех… даже больше наших детей… Я готова мыть твои ноги и пить эту воду… Я готова…

Она опустилась перед ним на колени и страстно целовала его босые ноги.

XXIV

Битви при Актионе оказалась постыдной комедией, искусно разыгранной на глазах всех и почти никем не понятой, а главными гистрионами ее были Антоний, Клеопатра, Эрос и Канидий.

Все совершилось, как было задумано: разгорался бой все ожесточеннее и ожесточеннее, сыпались камни, стрелы, зловеще скрипели крючья, трещали кормы, рули, весла.

Находясь в тылу выстроившихся кораблей Антония, Клеопатра наблюдала за боем: легкие суда Октавиана быстро убегали от стрел и камней, выбрасываемых баллистами и катапультами грузных кораблей Антония, Нападая, отступая, пуская зажигательные стрелы, бросая крючья, воины Антония сражались с остервенением на перекидных мостиках, и уже кипела отчаянная битва на палубах, Люди падали в воду, шли ко дну. Крики моряков, приказания префектов не умолкали.

Подул благоприятный ветер, и царица, подняв руку, воскликнула:

— Пора. Вперед!

Египетские пентеры с распущенными пурпурными парусами двинулись на сражавшиеся корабли, искусно обошли их и повернули к Пелопоннесу. Одна пентера отделилась от египетских кораблей, подошла к тяжелому судну Антония, и проконсул, прыгнув в нее с Алексом и двумя друзьями, приказал плыть вслед за Клеопатрой.

Попутный ветер шумел, надувая паруса, пентера быстро скользила по морю, и Антоний, чувствуя в сердце ужас (впервые он покидал войска на произвол Случая), дрожал всем телом, глядя обезумевшими глазами на берега Греции, на острова, проклиная себя, а еще больше египтянку.

~ Да будет проклята она, толкнувшая меня на преступление… Проклятье земле Кем, взрастившей на своем лоне эту сорную траву!..

Он ненавидел ее в эту минуту.

Пентера удалялась, и удалялись его победа, любовь и привязанность легионов, уважение военачальников, династов и тетрархов — все исчезало. И он один стоял перед своим позором и рвал на себе волосы.

О жизнь, обернувшаяся проклятьем и срамом!

О жизнь, расколотая, как полено, предназначенное для? топки очага! Она кончится еще большими несчастьями, если он не освободится от царицы…

Освободиться?.. Но как?..

Бегство из-под Актиона не казалось ему решающим для исхода борьбы: он будет бороться с Октавианом, ему поможет Азия, весь Восток… Он заставит Клеопатру выдать ему все сокровища Лагидов, наймет сотни тысяч варваров… А теперь, теперь!.. Еще недавно в его руках была возможность победы: избегая морской битвы, он мог заманить неприятеля в глубь страны и — уничтожить…

Вернуться, пока не поздно?.. А не поздно ли?

Давно уже утих шум битвы, давно уже корабли обогнули берега островков, а он прислушивался, как будто звон оружия и крики моряков могли исправить страшную ошибку, совершенную с умыслом — в полном рассудке.

Битву при Актионе Клеопатра считала первым шагом к спасению Египта от римского нашествия. Уверенная в том, что Октавиан не осмелится напасть на Египет, имея против себя легионы Антония и многочисленные войска союзных восточных царей, а также корабли, уцелевшие после сражения при Актионе, она рассеянно смотрела на острова, возникавшие в дымке знойного дня, на мраморные храмы богов, портики. Она изредка поглядывала, скрытая за парусом, на Антония, сидевшего на корме. Прекрасное лицо ее лучилось сиянием, темные глаза похожи были на омуты Нила, на смугло-розоватых щеках цвета созревшего персика, над верхней губой и на округленном подбородке проступали ямочки, — она улыбалась.

— О чем задумался Дионис и мой господин? — вымолвила она мягким грудным голосом и, выйдя из-за паруса, положила руку на плечо Антония.

Римлянин не шевельнулся. Охватив голову руками, он сидел так третьи сутки, безучастный ко всему. Бегство с царицей из-под Актиона было самоубийством. Он думал, что корабли и легионы отступили, его слава померкла, и он, римлянин, связавший себя супружескими узами с египтянкой, не принадлежит уже Риму, потому что, став царем Египта, пошел против Рима. Страшная опустошенность души вызвала безволие, равнодушие ко всему, даже Клеопатра казалась ненавистной, и дети от нее — гибридами, как презрительно величал их Октавиан.

Повторив вопрос, Клеопатра отвела руки от его лица и, заглядывая ему в глаза, стала целовать его медленно, взасос, по восточному обычаю.

Антоний очнулся, взглянув на нее невидящими глазами, И вдруг злоба исказила его лицо, борода задергались.