Приключения одной теории - Тур Хейердал

Жаль, что епископ не захотел проверить Меторо и не попросил его повторить исполнение, хотя Крофт(157) предупреждал его, что он тоже будет разочарован. Епископ Жоссан заслуживает чести называться спасителем материальных свидетельств единственного письма, обнаруженного в области обитания полинезийцев; понятное стремление еще и расшифровать дощечки, очевидно, притупило критическое чутье Жоссана, сбитого с толку долгой декламацией Меторо.

Епископ заметил, что количество исполняемых слов, приходящихся на каждую строку, не соответствует числу знаков, но ловкое заявление Меторо о том, что большая часть слов не записана, поэтому их нельзя увидеть, исключало возможность проверки. И пришлось самому епископу, когда Меторо вернулся на свою работу, доискиваться связи между дощечками и нескончаемыми песнями Меторо. Чтобы расшифровать этот длиннейший текст, Жоссан «отделял черточкой то, что относилось к отдельному знаку. Таким образом, в каждой строке оказалось столько же отделенных друг от друга групп слов, сколько было знаков в одной строке дощечки. Любой человек, не зная языка, при помощи точного отсчета мог поместить каждый знак над тем словом, которое передавало его смысл».(158) В исполненном Меторо тексте были десятки тысяч слов («больше двухсот страниц»), которые требовалось привязать к ограниченному количеству знаков ронго-ронго на пяти дощечках Жоссана. Поэтому у епископа были большие возможности в подборе знаков к словам, когда он составлял свой нашумевший каталог.

Метро(159) нашел тексты, которые он называет «мнимыми песнями, исполненными Меторо», в Музее Папе-эте; копии хранились в главной канцелярии конгрегации «Святого сердца» в Брен-ле-Комте. Он утверждает, что каталог Жоссана не представляет никакой ценности, так как «основан, скорее, на предполагаемом смысле, чем на изображенных знаках… Сравнивая текст с дощечкой, я обнаружил, что большинство исполненных строф представляли собой просто объяснения.

Например, глядя на изображение птицы, Меторо говорил: «птица летит» или «птица сидит», а на изображение головного убора – «к головному убору». Так что этот длинный текст представляет собой попросту описательный каталог. Удивительно, что простые объяснительные фразы, сымпровизированные им, Меторо пел. Однако тут нужно учесть, что петь легко, а Меторо знал, что с дощечками всегда было связано пение».

Свое открытие, что Меторо всего-навсего импровизировал, Метро(160) подтверждает примерами, воспроизводя двадцать один знак с дощечек и продекламированный рапануйский текст, а также английский перевод. Вот как (в передаче Метро) выглядят мнимые отрывки из «песни ронго-ронго»:

«(1) Он просверлен (2) он король (3) он пошел к воде (4) человек спит, опираясь на цветущий плод (5) столбы установлены (6) красный ямс растет (7) растение кава сломано (8) красный ямс растет (9) растение кава сломано (10) два человека пошли, все цвело (11) вроде рыбы-иглы (12) и солнце (13) цветет (14) это нагрудное украшение (15) он пристал к берегу (16) это выросло перед ним (17) человек ушел (18) к твоему растению кава (19) а вот нагрудное украшение (20) очень маленький человек (21) вроде твоего растения кава».

Итак, Меторо всего лишь импровизировал на ходу бессвязное песнопение, объясняя своими словами, что напоминает ему начертание каждого знака. Или, как говорит Метро: «Сопоставление обрывочных фраз с символами показывает, что они представляют собой составленные наспех объяснения рисунков».(161) В ряде случаев сходство очевидно всякому, и Меторо нетрудно было оставаться последовательным, но многочисленные чисто условные знаки требовали немалой изобретательности и богатого воображения – качеств, которыми большинство пасхальцев наделено в достатке.

Меторо часто не мог вспомнить, что он сымпровизировал по поводу какого-нибудь абстрактного знака во время предыдущего чтения, поэтому мы видим много расхождений. Но разве не могло быть у одного знака двух и более различных смыслов? Или у различных знаков – одного и того же смысла? Словом, открывался безграничный простор для декламации, и читающий мог по своему произволу обогащать ее любыми словосочетаниями.

Когда я знакомился с неопубликованными записками Жоссана, хранившимися в Гроттаферрата под Римом, меня особенно интересовало, как Меторо интерпретировал зооморфный знак, который Жоссан в своем каталоге перевел словом «крыса» или «визжащий, как крыса» (IX, левый столбец, знак 2 или XII, левый столбец, знак 4*. Я заметил, что изображенное животное наделено признаками кошачьих, которые утрачены в перерисовке Жоссана, но отчетливо видны в оригинальном знаке, скажем, на принадлежавших Жоссану дощечках Мамари и Кеити (названы но имени резчика) или на украшенном надписью реи миро в Британском музее. (* Далее для краткости всюду указано так: например (IX, слева, 2).) В оригинальном начертании у животного круглая голова со свирепо разинутой пастью, тонкая шея и сильно выгнутое кверху туловище, опирающееся на длинные согнутые ноги. Зная, что на Пасхе нет млекопитающих с такой пастью, Меторо не долго думая перевел этот знак как «тангата» (человек), когда встретил его впервые, и потом последовательно придерживался такого толкования на протяжении первой половины записей Жоссана.

Однако затем он, видимо, вспомнил о маленьком грызуне, которого, в отличие от полинезийской свиньи и собаки, знали его предки, и знак вдруг начинает переводиться как «киоре» (крыса). Дальше в записках этот знак бессистемно толкуется то как «человек», то как «крыса».

В своем каталоге Жоссан выбирает то значение, которое его устраивает. Так, толкование «крыса» стоит около группы из шести различных символов, которые показались составителю крысами (III, справа, 2; IX, слева, 2; XII, слева, 4), и на всякий случай весьма сходное существо включено в группу из шести знаков, которые должны означать «человек» (I, слева, 9).

С одной стороны, как бывший зоолог, я хорошо знаю ползающую Mus exulans, с другой стороны, мне известно, как точно полинезийцы подмечают характерные черты животных, вот почему я беру на себя смелость утверждать, что творец этого зооморфного знака не подразумевал ни «крысу», ни «человека».

Каталог Жоссана (воспроизводимый на (кат. 1 – кат. 2), группы I-XII) показывает, что епископ позволял Меторо широко варьировать. Несколько примеров:

Девять различных знаков ронго-ронго истолкованы как «ваи» – вода (III, справа, 1), хотя некоторые из них присутствуют в других местах каталога и переводятся как «ваха» – рот (II, слева, 1), «те гое» – Млечный путь (II, слева, 11), «хага» – залив (III, слева, 10), «пуре»

– фарфор, посуда (V, слева, 3), а другие трудно было отличить на дощечках от некоторых письмен, толкуемых как «мата» – глаз (II, слева, 4), «мауга» – гора (II, справа, 7), «кана» – моллюск (V, слева, 5), «маго ниухи» – тюлень (V, справа, 2), «хуага» – плод (VI, слева, 6), «харе пуре» – святилище (VI, справа, 4), «хуки хоко ока» – лопата или пика (VI, справа, 9), «тога» – ряд домов (VII, слева, 3), «тино» – киль лодки (VII, слева, 4), «тахета ваи» – бассейн (VII, слева, 6), «веро» – черта, копье (VII, справа, 1), «ваиваи» – кайма (VII, справа, 7), «хуму и те вае» – татуировка на ногах (VII, справа, 12), «рима вере хенна» – возделывающая рука (VIII, справа, 12), «хенуа, коко кухи» – земля, устье (IX, слева, 8) или «ки то ио» – он дома (XII, слева, 10).