Давид Бек - Раффи

— Нет, но я разбираюсь в снах, — ответил монах, присаживаясь поближе к нему. — А что тебе приснилось, мелик?

— Я видел плохой сон, — ответил тот со вздохом. — Во сне у меня горел халат, подарок Фатали-хана. Как ни старался я потушить огонь, заливал его водой, халат горел все сильнее… Пока не превратился в золу.

— Сон этот настолько ясен, что даже не требует особого истолкования, — проговорил монах, — халат, подаренный Фатали-ханом, это знак того, что он вверил тебе власть. Халат сгорел, а вместе с ним кончилась и твоя власть.

— Как это кончилась? — со злостью спросил арестованный.

— Неужели не понимаешь? Посмотри вокруг, где и в каком положении ты находишься…

— Это я понимаю… — ответил с глубокой горечью узник. — Если бы хан со своим войском приспел часом раньше, меня бы здесь не было. Но они подошли, когда все уже было кончено…

— Я думал, тебя мучают укоры совести, мелик, — медленно проговорил монах, — но ты, видно, не желаешь раскаяться, сознаться в грехах и ошибках, причинивших столько бед и горя нашему краю. Неужто твоя совесть спит? На что тебе персидское войско, с кем ты воюешь — с освободителем нашей страны?

— Нет, с разбойником, мятежником, с наглым бунтовщиком, который хочет стать армянским царем!

— Своими деяниями он достоин и большего.

— Своими деяниями он достоин того, чтобы его протащили с веревкой на шее по улицам Татева и обезглавили!

Заключенный был Отступник, татевский мелик. Нам уже известно, чем кончилось его сражение с Давидом Беком и как были разбиты его войска. После этих неудач он пытался с несколькими телохранителями спастись бегством в Баргюшат, где надеялся получить помощь от Фатали-хана и продолжить борьбу. Однако князь Баиндур преследовал и настиг его. Войска Фатали-хана подошли тогда, когда Отступник был уже схвачен.

Монах, явившийся духовно поддержать арестованного и вернуть на путь истины, был отец Хорен, один из самых образованных молодых членов братии Татевской обители, соединявший в себе религиозные добродетели с мужеством и отвагой. Встретив яростное сопротивление Отступника, он очень огорчился — как может армянский мелик так низко пасть, чтоб предпочесть персидское иго независимости и свободе родины.

— Мелик Давид не смирится перед Давидом разбойником, — желчно произнес Отступник.

— Тебе надобно смириться перед божьей волей и желанием народа, — веско произнес отец Хорен. — Давид Бек выражает волю народа. Доказательство тому — наше движение. Ты сам видел, как народ добровольно последовал за ним.

— Видел, — с иронической улыбкой ответил заключенный. — Но что такое народ? Кусок мягкого воска. Ему можно придать любую форму. Сегодня Бек победил, и народ пошел за ним. Завтра буду я — и он последует за мной. Народ — покорная скотина, в чьи руки попадет ярмо, тот и поведет его за собой. У него нет собственной волн.

— Ошибаешься, мелик, — сказал отец Хорен, — у народа есть собственная воля. Другое дело, когда воля его подавлена, и он не может изъявить ее. Но если уж народ разорвет путы, сдержать его натиск невозможно. Это буря, грозная лавина, стремительно несется она вперед, погребая под собой все, уничтожая любые препятствия! Какой смертный осмелится встать на ее пути? Трудно лишь сдвинуть народ с места, после его не остановить — как исполинская скала, сорвавшаяся с горы, он будет катиться вниз, постепенно набирая силу…

— Пока эту скалу не поглотит бездна… — прервал монаха узник. — А знаешь, святой отец, что исполинская скала, ударяясь по пути о другие скалы, дробится, крошится, и только небольшие кусочки ее достигают подошвы горы?

— Знаю… как бы то ни было, в движении — жизнь.

— Конвульсии умирающего еще не жизнь, это лишь предсмертные судороги, — ответил Отступник, и горькая усмешка вновь тронула его бледные губы. — Армянский народ — что труп. Его можно поднять, поставить на ноги, но как только он лишится опоры, сейчас же рухнет.

— Не нахожу нужным говорить о том, как ты ошибаешься в своем мнении об армянском народе, мелик, — промолвил отец Хорен. — Однако предположим, ты прав, говоря, что этот народ погиб. Почему же ты не хочешь вернуть его к жизни, ведь тебя породил этот народ, ведь ты по национальности армянин, хоть и принял мусульманскую веру.

— Если бы я пожелал иметь дело с армянским народом, то только лишь в качестве его главы, чтобы ни одному армянину не подчиняться.

Последние слова вызвали гнев отца Хорена, и он, потеряв хладнокровие, ответил;

— Ты все еще не избавился от старых бредней, мелик. Кто стремится наверх с одной только целью — мучить и грабить народ, если даже добьется своего, недолго продержится у власти. Жизнь деспотов коротка. Чтобы стоять во главе народа, надо желать ему добра, надо вступить с ним в такие же отношения, в каких находится голова с телом. Ты не мог быть главой народа, мелик: армянин — но с душой и сердцем перса. Потому народ и отвернулся от тебя. Теперь для тебя все потеряно, тебе остается либо покаяться и получить от Давида Бека прощение, либо понести наказание. Выбирай. Я надеюсь на великодушие Бека, он простит тебя, если ты повинишься.

— Я не унижусь до того, чтобы просить прощения у какого-то армянина! — с презрением ответил заключенный. — Пусть свершится, что суждено, я склоню голову перед своей судьбой.

— Твоя судьба свершится сегодня же — Бек прикажет обезглавить тебя.

— Это мне безразлично. Я уверен, мой сын отомстит за кровь отца.

— На это не надейся, твой сын этого сделать не сможет.

— Сможет. С персидскими войсками он одолеет Давида.

— Если бы он был жив… Но он убит.

— Мой сын!.. Убит! — вскрикнул мелик со стоном, и голова его склонилась на грудь.

Отец Хорен нанес второй, более сокрушительный удар.

— Да, убит, и знаешь чьей рукой? Рукой нищей деревенской женщины, дочери того народа, который ты минуту назад называл трупом. Как видишь, этот народ умеет и наказывать своих притеснителей. Он понимает, от кого страдает, и мечтает о мести. Трупы же ничего не хотят и не чувствуют.

Но последние слова не дошли до заключенного. Страшное известие поразило его в самое сердце. До сих пор он думал, что после себя оставляет свое продолжение — сына. И тот сохранит власть, добытую столь тяжкой ценой. А теперь все погибло. Но и тут тщеславие взяло в нем верх над родительскими чувствами — он жалел не столько об убитом сыне, сколько о погибшей славе. Ни слезники не выкатилось из его узких глаз, полных теперь дикой злобы, только порой из груди Отступника вылетали глубокие стоны.