Алексей Константинович Толстой - Дмитрий Жуков

Надо бы прервать Алексея Константиновича и дать слово его камердинеру Захару, который рассказывал об увлечении Толстого гуслярами и кобзарями. Ему нужны были песни старых московских времен, и где бы он ни был, разъезжая по России, всюду слушал народных певцов, записывал их речь. Однажды в Погорельцах во двор пришли сразу три кобзаря, старых-престарых, грязных-прегрязных. Два совсем слепые, а третий - поводырь - подслеповатый. Они стали как раз под окном кабинета Толстого и грянули:

Хома любил репу, а Ерема лук...

Алексей Константинович высунулся в окно:

- Что вы дрянь всякую поете, а хорошего ничего не знаете!

- А что же спеть потребуется? Мы все можем.

- Ну уж и все, - усомнился Толстой. - Вот если бы вы спели вместо глупого Хомы что-нибудь из старинных русских песен, тогда другое дело...

- Можем и это.

«Да как пошли, - вспоминал Захар, - да как пошли, так и я, на что человек, не понимающий в этом, а и то заслушался».

Алексей Константинович встрепенулся и крикнул:

- Захар! Наконец-то нашли мы кобзарей. Вели скорей баню истопить да вымыть их. Скажи только, чтоб дали им одежду чистую да белье, а если белья подходящего не найдется, так чтобы мое дали.

- Слушаю, вашсиясь! - только и ответил удивленный камердинер. Кобзари жили в Погорельцах недели две, и Алексей Константинович всякий день записывал в книжку былины, старинные песни, поговорки, рифмованные побасенки... Насилу расстался с кобзарями.

Не такие ли встречи рождали стихотворения «Ой, честь ли молодцу лен прясти?..», «Ты, неведомое, незнамое...», «Ты почто, злая кручинушка...», «Кабы знала я, кабы ведала...», язык новых глав «Князя Серебряного», зарождающихся, судя по письмам, исторических трагедий и новых баллад? Тогда же он и еще и еще читал «Песни русского народа» И. Сахарова.

Толстой доволен такой жизнью и вовсе не думает возвращаться в Петербург и следующей весной. Работается ему как никогда хорошо, Софья Андреевна рядом, племянники ее приносят много радостей. Толстой упивается красотами природы, ощущением покоя. Он мог бы повторить свое:

Осень. Обсыпается наш бедный сад,Листья пожелтелые по ветру летят;Лишь вдали красуются, там на дне долин,Кисти ярко-красные вянущих рябин.Весело и горестно сердцу моему,Молча твои рученьки грею я и жму,В очи тебе глядючи, молча слезы лью,Не умею высказать, как тебя люблю.

Нехитрые слова, подлинные простые чувства, вдохновлявшие Чайковского, Кюи и других музыкантов. Это стихотворение, написанное в Пустыньке в прошлом году, как и десятки других, уже увидело свет в «Русском вестнике»...

Среди них была и любовная песнь, созданная в первый год знакомства с Софьей Андреевной, в те минуты, когда счастье захлестывало все существо Алексея Константиновича.

Не ветер, вея с высоты,Листов коснулся ночью лунной;Моей души коснулась ты -Она тревожна, как листы,Она, как гусли, многострунна...

Шли годы, а чувство не меркло. Оно одухотворяло картины природы, гармония и красота которой были неотделимы от любви.

Смеркалось, жаркий день бледнел неуловимо,Над озером туман тянулся полосой,И кроткий образ твой, знакомый и любимый,В вечерний тихий час носился предо мной...

Вечерние часы - любимое время дня Алексея Константиновича. Но он боится заката, он хочет продлить ощущение счастья. Ночь, сон - расставанье. Это же и отдохновенье от земных тревог.

Усни, печальный друг, уже с грядущей тьмойВечерний свет сливается все боле;Блеящие стада вернулися домой,И улеглася пыль на опустевшем поле...

Любовь и грусть неразлучны. Вся лирика Толстого пронизана этой мыслью.

Запад гаснет в дали бледно-розовой,Звезды небо усеяли чистое,Соловей свищет в роще березовой,И травою запахло душистою...Твое сердце болит безотрадное,В нем не светит звезда ни единая -Плачь свободно, моя ненаглядная,Пока песня звучит соловьиная...

Но страсть не вечна. Трепетное чувство уступает место глубокой привязанности. После великой страсти в благородной душе нет места для страстишек. Остается счастье благодарности и родства душ.

Минула страсть, и пыл ее тревожныйУже не мучит сердца моего,Но разлюбить тебя мне невозможно,Все, что не ты, - так суетно и ложно,Все, что не ты, - бесцветно и мертво...

И все же мечта о новой великой страсти остается. Без нее нет поэзии. Волнует взгляд, брошенный на поэта прекрасной незнакомкой. Исполнена томлением душа среди красот земли. Любовь «раздроблена». Поэт ловит «отблеск вечной красоты». Но как соединить несоединимое? И надо ли ревновать к тоске поэта по любви, объемлющей «все красы вселенной»?

Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре,О, не грусти, ты все мне дорога,Но я любить могу лишь на просторе,Мою любовь, широкую как море,Вместить не могут жизни берега...

В этих и других стихотворениях, написанных в разное время и опубликованных в «Русском вестнике», запечатлены чувства, возникающие на различных, если можно так выразиться, стадиях любви. О Толстом заговорили как об одном из лучших русских лириков. А на письменном столе его снова росла стопка исписанных листков.

О плодотворности его труда говорит письмо, направленное им редактору «Русского вестника» М. Н. Каткову 28 мая 1858 года:

«Многоуважаемый Михаил Никифорович... Двоюродный брат мой Жемчужников вручил Вам 28 моих стихотворений, которые покорнейше прошу Вас, буде признаете достойными, поместить в Р. Вестнике на прежних условиях, с тем чтобы вырученные за них деньги употреблены были в пользу людей нуждающихся, из которых без сомненья многие Вам известны. Позвольте надеяться, что Вы не сочтете последнюю просьбу нескромною. И. С. Аксаков, которому я также послал несколько стихотворений, согласился взять на себя тот же труд...»

В «Русской беседе» у Ивана Аксакова печатались стихи иной направленности. Пронизанные любовью к родине, они были навеяны народной поэзией. В них лад русской песни.

Даже собственное ощущение нерастраченности сил и чувство досады на помехи в работе Алексей Толстой передает в былинной манере, используя сложившиеся в народе образы, понятия, речения, что устраняет личное и делает произведение близким и понятным любому русскому человеку.