Земля городов - Рустам Валеев

Плохи твои дела, подумал я, поражаясь его удивительной беспомощности, ребячливости поступков и глубине испытываемой им горечи.

Я не пошел в домик, расстелил полушубок у кострища, завернулся в одеяло и закрыл глаза. Но сон мой прервали звуки автомобиля, голоса, приглушенный смех, Харун кого-то встречал, может быть, начальство — голос его звучал с подобострастным задором и радушием. И тут я отчетливо услышал:

— Пошла… н-ну, брысь! — Обидчивое взвизгивание собачки, смех Алеши Салтыкова и хныкающий голос Зейды.

Мне снилась луна, знобящий холод ее; просыпаясь, я порывался уйти в избушку, но вспоминал про харуновых гостей и засыпал опять. Поднялся рано — все еще спали — и побежал к озеру, побежал дальше, вдоль берега, с каждым мгновением согреваясь, ощущая легкость в теле, ясность в голове. Возвращался я березняком и не спешил — не хотелось самому готовить завтрак, а хозяева, наверное, спали.

Приближаясь к становищу, я увидел бегущую ко мне Делю.

— А я ищу… — Голос ее прерывался, будто она долго бежала. — Где ты был, провожал Апуша? Сумасшедшее утро!..

— Прекрасное утро. А что, Апуш уехал?

— Удрал, как только узнал, что Салтыков приехал.

— Черти, приехали ночью, сон перебили. Зейда со своей собачкой: «Пошла, брысь!»

— Рустем, — сказала она, глядя на меня пристально, — Рустем, а ведь эта людоедка околдовала Алешу. Он ослеп… или потерял рассудок, он готов ей прощать все.

— Не надо, — сказал я тихо, — я знаю Алешу.

Зажмурившись, она сильно помотала головой.

— Помнишь, дядя Харун копал за домиком колодец, да так и бросил? Там теперь лягушки живут. Эта людоедка… выловила лягушонка, изрубила на кусочки и дала собаке. Скажи, неужели она… беременна?

Я схватил ее за руку и грубо дернул:

— Послушай! Не лезь, пожалуйста, в чужие дела. Это попахивает сплетней.

— Дерни, пожалуйста, еще.

Я с удивлением заметил, что все еще крепко сжимаю ее руку. Засмеявшись, я дернул и тотчас же выпустил ее руку.

— Вот и прошло, — сказала Деля. — И у меня прошло. Не будем больше об этом. И, пожалуйста, поедем домой.

— Хорошо, — согласился я.

Под камышитовым навесом, где стояли приземистый стол и скамейки из свежеструганых досок, расположились мы завтракать. Харун, угощая нас, говорил без умолку: Апуш, дескать, уехал по неотложным своим делам; Зейда и Алексей Андреевич гуляют в березняке; а он, дескать, напоит нас чаем и проедется по озеру присмотреть новые места для ондатровых жилищ. Он выглядел смущенным и, болтая, как бы старался загладить какую-то свою вину, но между тем вполне сохранял прежнюю живость и деловитость.

Едва мы допили чай, пришли с прогулки Зейда и Алеша.

— Вот и Алексей Андреевич уезжает, — печально сказал Харун.

— Да, приходится ехать, — смущенно подтвердил Алеша. — Но вечером я вернусь. Зейда, пойди, пожалуйста, приляг. Вы напугали ее… прошу вас… — он умоляюще глянул на Харуна. Тот возмущенно зашипел:

— Чем это я напугал? Я на всех кричу, и никто на меня не обижается. Эй! — крикнул он дочери. — Если тебе сказано приляг, так иди и ляг.

Зейда презрительно пожала плечами и направилась к домику.

Еще минуту назад я был уверен, что поеду тоже, но сейчас, на виду у Салтыкова, мой поспешный отъезд выглядел бы демонстративным; да и ехать с ним долгую дорогу и делать вид, будто ничего не произошло, было бы в тягость обоим. Я твердо сказал Деле, что вернусь вечером, и повел ее к машине.

— Ну, встретимся вечером, — сказал Алеша. В голосе его явно сквозили нотки признательности.

Как только они уехали, Харун потащил меня к озеру, не переставая оживленно говорить. Видать, и он был доволен, что я остался.

…Харун греб. Вода на песчаных отмелях была прозрачна, среди водорослей шныряли красочные жучки, клещи, бокоплавы, замысловато извивались олигохеты, кишели циклопы и дафнии. А там, где темною полосой пролегал ил, проглядывались борозды от ползущих беззубок. Затем мы погребли в залив, здесь пышно цвела водная растительность. Харун размышлял вслух:

— Вот тростники, целое море! Замечательный строительный материал. Из тростниковых щитов можно строить животноводческие помещения. А молодой тростник — скосить, высушить — чем не сено? За лето можно три укоса снимать. А здешние головотяпы выжигают тростник!.. — Он передал мне весло, чтобы безраздельно отдаться поэзии рациональных соображений. Почерпнув ладонью ряску, он продолжал: — Вот водяная чечевица, до-о-обрый корм для птиц, особенно утки любят. Вон какие валы к берегу прибило, бери, пользуйся. — Он замолчал, и лицо его долго сохраняло выражение отрешенной задумчивости. Он, без сомнения, был занят мыслями о грандиозных деяниях.

Однако на этот раз я ошибся. Повернувшись ко мне, он внезапно спросил:

— Ты знал моего брата? Лудильщик Галей, в слободе жил.

— Может быть, и знал, — осторожно отозвался я.

— Откуда тебе знать. — Он с горечью вздохнул и стал закуривать. — На прошлой неделе ездил хоронить. Говорю, лудильщик. Верно, когда-то паял примусы и кастрюли. А последнее время возле мебельного магазина толкался — поднести, погрузить. Бывало, на загорбке тащит чей-нибудь диван до самого дома. Э-эх! Видел я его за день до смерти… старик, старик! А на четыре года моложе меня. И детей после себя не оставил, и жена его несчастная, увечная женщина, он же и покалечил. — Он промолчал, взял было весло, но бросил в лодку. — А какой был парнишка. Рисовал, на мандолине играл. Своего-то инструмента не было, к соседу бегал. И кем он стал? Нет, я не про то, что вот обязательно художником или артистом, нет! Но куда все пропало… интерес к чуду, и почему это самое, ну, музыка, рисование не оставили на нем печати? Был грубый, жадный, жену истязал побоями, грязной бранью, с соседями вечные скандалы… И нет чтобы кого-то пожалеть или просто спросить: как, дескать, живешь?

Никогда прежде не задумывался я о нашем детстве, о наших родителях. А теперь — грешно, конечно, — родители-то были равнодушны, невежественны… за рисунки колотили брата, над музыкой его смеялись — дескать, в балаган пойдешь, когда вырастешь? Были мы сыты, одеты-обуты, родители приобщили нас к ремеслам. Но что за ремесла — маклер и лудильщик…

Мы долго молчали, лодка наша медленно кружилась на воде. Я не смел нарушить молчания, предощущая что-то еще более щемящее в речах моего старого приятеля.

— Я знаю все, — он повел рукою вокруг себя с горделивой, но какой-то прощальной медлительностью, — все — об ондатре, о рыбах, о кормах. Но ты спроси, что это… дафнии, циклопы какие-то — я представления не имею. Знаю только, так себе, дрянь, никакой пользы не взять. — Он тихо посмеялся, схватил весло и гребнул раз-другой сильно, с напором. — Но вот… может быть, смешно, а думаю: в них ведь, наверно, какая-то тайна. Да, да! — лукаво настаивая, он посмотрел на меня прямо, и я увидел у него в глазах не застарелую, а живую, вот, может быть, только сегодня народившуюся печаль. — Какие перемены произошли, — продолжал он как бы уже о другом, — в стране, в городах, в той же слободе. А нравы наши… мы ведь только и уяснили из всех перемен, что можем жить лучше, не бояться за завтрашний день, а? Ты слушаешь меня?

— Да, — ответил я.

Вот человек, думал я, жил себе не зная беды, работа давала ему ощущение счастья и полноты жизни. И вдруг в один прекрасный день он задумывается о горестной судьбе ближнего, эти мысли в свою очередь ведут его к размышлениям о себе. Такие, как он, мысля лишь по необходимости бытовой, живут больше чувствами, нежели мыслями, в особенности если их бытование протекает в тесном соприкосновении с природой.

Кто он? Промысловик, для которого дары природы стали предметом его удач, преуспеяния. Вылавливал ондатр, отменно сдирал с них шкурки, но вот у него на глазах дочь его хладнокровно изрубила трепещущего лягушонка и дала собаке. И он пришел в ужас, накричал на свою дочь, может быть, даже ударил бы, не окажись возле Алеша Салтыков. Может быть, именно в тот миг встрепенулась в нем мысль о пределе дозволенного, о том, что и работа его самого совершается на грани пользы и вреда, жизни и убийства?

Может быть, все и не так, но вот в чем я не сомневался: в его побуждении мыслить.

Лесной тропинкой я вышел на проселок. До ближайшей деревни было километра четыре, дорога сулила мне отличную разминку, покой и уединенность. Пройдя с версту, я оказался на развилке и с минуту соображал, какая же дорога ведет в Дербишево, оттуда автобус прямиком довез бы меня до города. В запасе у меня было почти два часа, и я решил подождать — первый же встречный аулчанин (вокруг лежали всё татарские и башкирские деревни) показал бы мне дорогу. Вскоре действительно я увидел человека в тюбетейке, с заплечным мешком, с короткой палкой в руке — он просто ею помахивал, легко вознося ее над головой.