Московский гость - Михаил Литов

- Милый! Как ты прав! - воскликнула она. - Твои слова справедливы! Поделом мне!

Она уныло побрела по комнате. Руслан догнал ее, забежал вперед и быстро, взволнованно, визгливо залопотал - словно залаял:

- Катюша, миленькая... голубушка... ты поможешь мне? Ты знаешь, что мне грозит, я тебе все рассказал... не выдавай меня! Ты позволишь мне остаться? Или помоги мне бежать... Ты поможешь? Давай сбежим вместе! Ты устроишь наш побег?

Она продолжала вышагивать, отстраняя его рукой.

- Катюша, не делай глупостей... - лепетал Руслан. - Обещай, что поможешь мне...

Он уворачивался от ее отстраняющей руки, пытался ее обогнуть и зайти так, чтобы оказаться лицом к лицу с женщиной. Она схватила его за плечо, удерживая на месте, а свободной рукой открыла дверь в коридор. Руслан извивался, как прижатая палкой змея. Вдова вытолкнула его в темноту и захлопнула дверь. Парень стоял в своей оторопи, как в плотной куче черного угля, и не понимал, увидит ли еще свет или тьма навсегда залепила ему очи.

- Пошел к черту! - услыхал он крик вдовы. - Убирайся! Чтоб я тебя больше здесь не видела!

-------------------

Поразительна оперативность, с какой газета "Беловодская правда" откликнулась на поимку Руслана Полуэктова. Анонимный господин, подвизавшийся ежедневно ошарашивать читателя остроумной и ядовитой рубрикой "Горячее перо", на этот раз внезапно изменил своему несколько навязчивому стилю ерничающего брюзги и с ноткой слезливости, патетически и держа руку на пульсе современности поставил вопрос: неужели очередной возмутитель общественного покоя, это новое порождение язв и пороков нашей жизни уйдет, как и все прошлые, от ответственности, понесет смехотворное наказание?

Складывалось впечатление, будто случай Руслана заставил "горячее перо" сбросить маску легкомысленного юмориста, а отчасти и сатирика, обличителя общественных пороков, и, схватившись за сердце, в ужасе и отчаянии возопить беспредельно реалистическое "доколе?". Т. е. так оно в каком-то смысле и было, вот только непонятно, почему это произошло с долго крепившимся господином именно сейчас. Совершенно невозможно объяснить, не зная неких скрытых пружин дела, почему именно на Руслана, вовсе не самого опасного и замечательного преступника в череде беловодских апостолов зла, он обрушился с такой вселенской страстью и почему именно для него потребовал самого сурового наказания, какое только способен изобрести коллективный разум возмущенных, нравственно покорбленных беловодцев.

Иными словами, щелкопер взывал даже не к судьям, хотя Руслан, заточенный в тюрьму, именно суду и подлежал, а к общественности, при всем при том, что она могла, конечно, высказать собственное мнение, но отнюдь не изъять преступника из тюремной камеры и покарать по своему хотению. А плачущий мастер горячего, острого словца явно к покаранию всем миром и призывал. Его гнев вызывали участившиеся в городе аномальные безобразия, не ведущие ни к чему иному, кроме как к растлению малолетних и к падению всяких идеалов у взрослого населения; у него отнимали покой и сон получившие некоторую огласку и в некотором роде как бы сверхъестественные случаи отклонения от нравственности, чреватые безнравственностью и, чтобы далеко не ходить за словами, попросту аморальностью. Как то: 1) присовокупление странных и непонятных даже при возможности опознать их органов к уже существующим и вполне самодостаточным, можно даже без ложной скромности заявить - совершенным, органам человеческого тела; 2) выделение посредством прохождения через горло и полость рта, а также использования других отверстий, имеющихся у человека, своей непостижимостью колеблющих устои разума, совести и общественного порядка предметов, а говоря конкретнее, существ вполне товарного, а в иных случаях и полностью съедобного вида. Трудно и больно говорить о нравственном здоровье граждан, питавшихся, по слухам, этими существами, ибо оно внушает большие, едва ли преодолимые сомнения, но о нравственности не приходится и упоминать, когда мы обращаемся к "фактору клешни", - его автор описывал таким образом, чтобы напрашивался вывод о неком самоуправстве и самодурстве Руслана Полуэктова, об акте вандализма, "заметно превосходящем все прошлые аналогичные случаи". Для подтверждения того, что Руслан мог сам, владея бесконечно злой волей, устроить себе клешню вместо руки, журналист яркими красками расписывал, как юноша, не удовольствовавшись содеянным, т. е. "заполучением звериной конечности взамен человеческой", решил нагнать на жителей еще больший ужас, совершая один чудовищный проступок за другим.

Поскольку очень скоро стало известно, как именно Руслан Полуэктов заработал клешню вместо руки, как и то, что самый чудовищный свой поступок - разбойное нападение на издателя Плинтуса - он совершил до роковой для него операции в больнице, все обвинения "горячего пера" против узника беловодской тюрьмы рассыпались как карточный домик. Но это не помешало тому выступить с еще одной статьей, в которой уже совсем не было никаких фактов, зато вовсю сверкал и полыхал пафос требования суровых мер. И тут представляется весьма разумной и обоснованной догадка, что газетный писатель только пользовался случаем Руслана, чтобы обрушиться на весь прогнивший и порочный строй беловодской жизни, поднять свой страстный голос в защиту попранного добра и загнанной в угол справедливости. Поэтому его выступление и нашло самый широкий отклик у общественности, понявший эзоповский язык статьи. Да, только так, топчась на чьем-то несчастье, стало возможным говорить в Беловодске правду. Только так, взгромоздясь на чьи-то косточки, можно было теперь подать честный голос, напомнить гражданам о чести и человеческом достоинстве. Туманными намеками журналист давал понять, что чувствует себя не очень-то удобно устроившимся, слыша под ногами печальный хруст, и все же он удовлетворен, поскольку наконец высказывает то, что уже давно вертелось у него на языке. И в принципе общественность была не прочь принести в жертву юношу Руслана Полуэктова, коль это могло послужить делу восстановления и торжества справедливости.

Злостное хулиганство, которое инкриминировалось Руслану, включало в себя, по следовательским угрозам и обтекаемым, патетическим обвинениям, и покушение на убийство, и бандитский налет на "Гладкое брюхо". Так что это была большая статья, помещавшаяся, правда, скорее в воображении следователя, чем в уголовно-процессуальном кодексе, и лишь беспристрастный суд мог свести ее к тем крохам преступности, что и впрямь несли в себе деяния юноши той ночи. У "Гладкого брюха" Руслан появился вскоре после посещения вдовы Ознобкиной, и сам едва ли сознавал, как его туда занесло. Жизнь казалась ему загубленной, будущее - бесперспективным, он тут же как-то позабыл грубость, с какой вдова предала и оттолкнула его, и снова как будто любил ее, полагал, что возле нее тепло, и от всего прошлого, после всего пережитого хотя бы и с той же вдовой у него к минуте, когда он остановился у окна кафе, осталось только ощущение, что больше никогда ему не знать тепла и не видеть душевного обращения. Раньше все это было, и даже в стремлении Катюши отправить его на верную расправу у Кики Моровой сквозило что-то теплое и отрадное, а теперь ничто от этого не уцелело.

Он заглянул в кафе с улицы, как раз с той точки, с которой несколько дней назад заглядывали они с Питиримом Николаевичем. Сначала у него не возникло ощущения, что происходит что-то важное, что он очутился возле средоточия каких-то враждебных, скверных сил и что это не случайно. Казалось бы, что с того, что он был уже нынче в этом кафе и что именно здесь у его старшего друга образовалась клешня, которая затем и передалась ему?

Посреди зала танцевали, с улыбками умиления соединив щеки, Шишигин и Соня Лубкова. Девушка пришла перед самым закрытием, много спустя после разыгравшегося скандала, и почти сразу прильнула к Шишигину. И все уже разошлись, а Шигигин попросил музыкантов сыграть им отдельно, Соня же перестроила эту просьбу на приказ, который Макаронов вынужден был принять к исполнению. Усталые музыканты играли и играли, и это затягивалось, поскольку неутомимые танцоры и не думали сдаваться. Макаронов бросился в подвал, чтобы заглушить свое жениховское горе одиночеством и диким заламыванием рук. Он не хотел видеть танцующих. Но он слышал их, топоток раздавался над его головой, проникало прямо в самый его мозг суетливое шарканье, отмечавшее всякие повороты и фигуры. И Макаронов решился на заявление, что кафе пора закрывать, люди устали и не в состоянии более обслуживать своевольничающих клиентов.

С этой целью он выходил из подвала раз пять, и без всякого успеха, пока ему не пришлось выйти окончательно на шум переполоха, поднятого Русланом. И при каждом своем выходе он заставал Шишигина и Соню в тот момент, когда они, отдуваясь и шушукаясь, приближались к столу, выпивали шампанского и принимались чему-то весело и тайно смеяться. Оттого, что это повторялось с подозрительной, почти ужасающей неизменностью, как некое колдовство, как движение по заколдованному кругу, и также потому, что Макаронов не понимал их смеха и боялся его, он не посмел ни разу дождаться конца их паузы, чтобы выразить свое мнение и пожелание, и в ужасе бросался назад в подвал. Тотчас же наверху возобновлялись музыка и шарканье. Макаронов, потрясая кулаками в бессильной злобе, падал грудью на пол, зажимал уши, корчился, скрипел зубами и, ломая ногти, царапал ими бетон того пола.