Правда танкового аса. «Бронебойным, огонь!» - Василий Брюхов

– Товарищ командир, коровы обратно пришли.

А времени уже девятый час!

– Загони их в сарай, пусть будут там.

Подполковник приехал ровно в девять:

– Давай начнем. У вас свиньи есть?

– Нет.

– А свинарник зачем?

– Он пустой стоит.

– Коровы?

– Нет.

– Хорошо. Склад где?

– Вот склад.

– Что-то у вас тут так натоптано?

– Не успели убраться.

– Давай пересчитаем и взвесим все продукты.

Взвесили – перца не хватает, соли больше. Консервы посчитали. Подписали акт осмотра. Время уже к полудню, в сарае мычат недоенные коровы. Проверяющий говорит:

– Это чьи коровы?

– Да не наши, хозяина.

– Хорошо. У вас все в порядке. – Сел в машину и уехал.

Тут ко мне подходит хозяин. Я говорю:

– Выгоняйте коров.

– Это мои коровы! Вы же сказали, что это мои коровы! Если не отдадите, я доложу вашему начальству!

Как этот засранец понял, не зная русского языка, что я сказал подполковнику?! Этого я до сих пор не пойму, но делать было нечего – пришлось «вернуть ему его коров».

Очевидно, действуя по наводке, в батальоны Отрощенко и Саркисяна они с проверкой не пошли, зато нагрянули к командиру мотострелкового батальона Доценко. И там события приняли совсем другой оборот.

– Как у вас?

– Все в порядке (они тоже все спрятали).

– Ну, что у вас есть?

– Ничего нет.

– Хорошо, тогда садитесь, поедем.

У меня все в доме было, а у него – в лесу на берегу Дуная. Подъезжают они с проверяющим, навстречу солдат:

– Товарищ капитан, дежурный такой-то. Коровы в порядке!

– Ну, а вы говорите, что у вас нет ничего.

Кроме того, у него нашли землянку, а там много разного барахла: красивая обувь, золото и серебро, люстры, картины, материалы, – которое он выменял для себя. Доценко начал было говорить, что это не его, тогда вызвали старшину.

– Что это?

– Это мне приказал командир батальона.

Его арестовали и судили. Командир бригады назначил меня народным заседателем от имени бригады.

– Я не могу, – заартачился я. – Как я ему в глаза буду смотреть? Ведь у меня такие же склады были, как и у него. Захотели бы меня привлечь – привлекли!

– Ничего, ничего, ты все же молодой, выкрутишься как-нибудь.

И вот судебное заседание. Я сижу, он сидит передо мной на стуле. Заслушали дело. Председатель объявил, что суд удаляется на совещание. Я знал, что, если кто-то один из состава суда не согласен с приговором, решение не может быть принято. Я ухватился за этот пункт. Когда началось обсуждение, председатель трибунала говорит:

– По совокупности совершенных преступлений, я считаю, его надо приговорить к 12 годам лишения свободы.

Тут уже я вступился:

– Как 12 лет?! Человек прошел войну, награжден орденами и медалями. А сейчас его всего лишить?

– Он будет осужден на 12 лет, а как участник войны он подпадает под амнистию, которой предусмотрено уменьшение срока в два раза. То есть он будет лишен свободы на срок 6 лет. Ну а там поработает, и ему сразу снизят.

– Давайте лучше так: присудим ему 6 лет лишения свободы, а с амнистией получится 3 года!

Бились, бились, но я отстоял свою точку зрения. Когда вынесли приговор, Доценко сник, заплакал. Тут же под конвоем его увели, но его умоляющий взгляд меня долго преследовал, хотя я считал и считаю, что сделал для него все, что мог… Отсидев положенное время, он вышел, восстановился на службе и продолжал служить на Украине.

Несмотря на эти перипетии с проверкой, батальонный городок был достроен. Из вагонки были сооружены домики на каждый взвод, ленинская комната в виде кремлевской башни и другие постройки. Когда комбриг приехал и посмотрел, то всем командирам батальонов поставил это на вид. Когда городок был готов, батальон совершил короткий трехкилометровый марш. Участвовать в этом мероприятии приехал начальник политотдела бригады Негруль. Мы погрузились, и нас вышли провожать хозяйка и обе ее дочери; хозяин остался в доме. Хозяйка плачет и все остановиться не может. Начальник политотдела спрашивает:

– А что она плачет?

Я не нашелся, что сказать, а Вася Селифанов говорит:

– Товарищ полковник, видать, очень жалеет, что мы уезжаем.

Негруля это так потрясло – вчера были врагами, а тут настолько привыкли друг к другу, что плачут при расставании! В дальнейшем на каждом совещании он говорил, что так надо выстраивать отношения с местным населением, как это делает Брюхов. «Вот он переезжал, а хозяйка плакала, так жалко ей было». Но когда мы разместились на новом месте, я спрашиваю Васю:

– Слушай, так что она плакала?

– Товарищ комбат, я у нее забрал протвени для жарки.

Чтобы закончить с трофейной темой, скажу, что тот же комбриг Чунихин как-то обратился ко мне:

– Вась, дай мне своего начальника штаба Сашу Чащегорова. У меня под Москвой жена с двумя детьми остались. Пусть съездит, навестит. А если разрешат, то он их привезет ко мне.

– Конечно, пусть съездит.

Потом водитель мне рассказывал, что его машину загрузили дорогой посудой, столовыми приборами, мебелью. Он приехал, нашел дом комбрига: там они разгрузились, машину продали и вернулись. И это уровень бригады, а что тогда говорить об офицерах рангом выше?

Примерно в это же время пришел приказ подвести итог боевого пути бригады. В нашей бригаде на собрании присутствовал начальник политотдела корпуса Шелег. Доклад делал начальник штаба подполковник Дудин. Он подготовил хороший доклад, рассказал о боевом пути бригады от момента формирования в 1942 году в Москве до конца войны. В конце, когда приводились данные по потерям с нашей стороны и стороны немцев, он схохмил: «Вот если бы я потери противника брал из донесений наших уважаемых командиров батальонов Брюхова, Саркисяна, Отрощенко и Московченко, то бригада уничтожила не менее половины немецкой армии. Поэтому я делил приведенные ими цифры пополам и отправлял в корпус. Надеюсь, что там делали так же». Конечно, цифры, которые мы давали, были «высосаны из пальца». Более или менее хорошо учитывались только подбитые танки – за них с конца 1943 года и по начало 1945 года платили деньги. После этого собрания мне приказали провести занятия в батальоне и дать личному составу день на то, чтобы описать запомнившиеся боевые эпизоды. Всем дали карандаши и бумагу, и все бойцы сидели целый день, с утра до вечера. Я написал, отдал; офицеры тоже написали. А к вечеру ко мне потянулись солдаты и сержанты, воевавшие со мной, с просьбой написать за них: «Я же с вами воевал! Все, что себе написали, напишите и мне». Потом мы собрали эти писульки, отдали в штаб бригады, и их дальнейшую судьбу я не знаю.

В июле 1945 года я поехал в отпуск на родину. Своему зампохозу Васе Селифанову я приказал подобрать мне шесть (по количеству сестер) отрезов на платья. Он отобрал требуемое количество разной расцветки размером примерно по полтора метра ткани, думая, что сестры у меня такие же маленькие, как и я, – а они у меня все здоровые, пышные, под 80—100 килограммов. Конечно, по сегодняшней моде можно было бы и платье сшить, но тогда требовалось, чтобы оно прикрывало колени, так что ткани хватало разве что на блузку.