Поединок крысы с мечтой - Роман Арбитман

Полагаем, что и при наличии иноземного имени на обложке наш читатель со временем признал бы в авторе соотечественника. Ну кто, кроме нашего брата-фантаста, написал бы: «На Грега опять нахлынул девятый вал противоречивых чувств»? У кого бы еще персонажи «вышли на завершающую стадию накачивания военных мускулов»? Кто бы вспомнил о «солдафонской привычке сдерживать свои эмоции на службе»? Кто бы смог «с притворной энергией приложиться к воображаемому козырьку»? Кто бы «нарочно дразнил его взвинченные нервы»? Никакому зарубежному Генри и в голову бы заморскую не пришло использовать эпитет «жирный» для характеристики звезды («жирная точка невероятно далекого солнца») или оружия («жирный лазерный луч», «жирные золотисто-белые струи», «жирная плазменная молния» и т. п.). И ведь даже на чужой территории, в окружении Грегов и Брасов, наш Игорь Исаев сумел не поступиться одним из главных принципов отечественной приключенческой литературы.

Дело в том, что лишь в наших произведениях любая победа добра над злом не дается в руки просто. Чтобы достичь успеха, необходимо хорошенько напрячься. Потому все порядочные персонажи Исаева (люди, машины и даже отдельные рабочие органы тех и других) добросовестно напрягаются все четыре сотни страниц романа. Писателю мало просто написать «Стас с Грегом внутренне напряглись», он еще и анализирует этот процесс по отдельным фазам. Итак, «лихорадочное напряжение чрезвычайной ситуации» возникает не сразу. Сначала «в отсеке повисает напряженное молчание». Затем следует глазная стадия: «Грег напряженно шарил глазами», «глаза, как по команде, напряженно повернулись к старшему», «Грег от напряжения сузил глаза», «а перед глазами от всего перенапряжения порой начинали плавать темные круги». И вот уже «от напряжения скрипят и трещат несущие конструкции», и «экипаж... напряженно ждет решающей минуты», и системы дальнего прослушивания «напряженно ловят и записывают голоса». Пиковая точка – когда «цифры на всех датчиках напряженно замерли». Еще мгновение – и все погибнут. Но как только положительный герой «неожиданно для такого напряженного момента подмигнул» – все уже могут расслабляться: хеппи-энд. Зубастые и белоглазые враги с Урана повержены. Заговор сорван. Отбой.

Роман Игоря Исаева «Звездная цитадель» представляет собой явление этапное в отечественной НФ. Автору удалось доказать на практике, что в наших условиях космическая опера может отличаться от оперы мыльной лишь тем, чем космос отличается от хозяйственного мыла. То есть практически ничем.

1995

Я крикнул: «Галактике стыдно за вас!»

Ч. Айтматов. Тавро Кассандры (Из ересей XX века). Журнал «Знамя»

О судьбах человечества хорошо думается в некотором отдалении от самого человечества. На орбитальной станции, например. Именно там и пребывает Андрей Крыльцов (он же – космический монах Филофей), главный герой нового научно-фантастического романа Чингиза Айтматова. Вращаясь на орбите среди миров в мерцании светил, означенный Филофей делает открытие: человеческие эмбрионы, оказывается, обладают свободой воли и даром предвидения. Беда лишь в том, что в обычных (земных) условиях люди и понятия не имеют о пожеланиях зародыша. И потому женщины рожают будущих граждан Земли, не спрашивая у них согласия на это. Филофей решает ликвидировать историческую несправедливость и подарить находящимся в утробе младенцам толику гражданских свобод. Для чего облучает планету из космоса некими «зондаж-лучами» (безвредными для здоровья, подчеркивает писатель). Отныне эмбрион может объявить urbi et orbi о своем нежелании появляться на свет – объявить с помощью пятнышка, возникающего на лбу будущей матери на ранней стадии беременности... Обо всем этом бывший гражданин СССР, бывший гражданин России, а ныне космополит (в буквальном смысле слова) Андрей-Филофей сообщает землянам. С орбиты по телефону – и прямо в редакцию американской газеты «Трибюн». (Почему такая честь оказана именно «Трибюн», а, например, не «Московскому комсомольцу» или «Книжному обозрению», автор не уточняет.) Конкретный адресат послания – Папа Римский Иоанн Павел II, однако о реакции Ватикана на письмо из космоса в романе, по существу, ничего не сказано. Зато много говорится о реакции всех прочих землян. Выясняется, что гуманную инициативу Филофея-Андрея поддерживает только горсточка честных интеллектуалов во главе с футурологом Робертом Борком. Остальное население планеты (американские правые, российские левые, а также израильские сионисты, китайские коммунисты, феминистки, феминисты и т. д.) хором шлет проклятие космическому гуманисту. Футуролога Борка толпа линчует в прямом эфире. Поняв, что человечество еще не созрело, Филофей с горечью прекращает свои альтруистические опыты и тут же, не сходя с орбиты, кончает жизнь самоубийством. В эпилоге читателям предлагаются некоторые факты из биографии А. Крыльцова. Оказывается, когда-то он работал в секретной евгенической лаборатории КГБ, а потому имел веские причины удалиться в космическое отшельничество и замаливать былые грехи. Истина о том, что самые лучшие праведники получаются из раскаявшихся грешников, в очередной раз наглядно подтверждена.

На этом стостраничное произведение благополучно заканчивается, и я заранее прошу извинения за некоторую ироничность тона при пересказе фабулы.

Поскольку сам роман дает основание поговорить о вещах вполне серьезных и даже печальных.

С одной стороны, факт возвращения Чингиза Айтматова в лоно традиционной science fiction должен порадовать стойких любителей современной НФ-литературы. Дело в том, что айтматовская «Плаха» (вторая половина 80-х) со всеми ее вставными эпизодами в духе исторической фэнтази выглядела явной данью моде и безусловным отступлением от четкого НФ-курса, взятого еще в «Буранном полустанке». В этом смысле рациональный посыл романа «Тавро Кассандры» (космический антураж, пресловутые «зондаж-лучи» и т. п.) подтвердил приверженность писателя к так называемому «шестидесятническому направлению» советской фантастики. Как известно, в основе отечественной НФ 60-х лежал мысленный эксперимент: в картине мироздания заменялась одна из несущих конструкций, а затем анализировались глобальные последствия такой замены. Ввиду отсутствия у нас в те годы полноценного философского романа европейской школы (наподобие веркоровских «Людей или животных») имеющийся в наличии фантастический роман брал на себя чужую ношу. Фантаст вынужденно превращался в камикадзе, давил в себе художника, поднимая на щит важность проблематики как таковой. Это и было оборотной стороной медали; «случай Айтматова», увы, стал самым, прискорбным. То, что составляло лучшую часть художественной палитры писателя в ранних произведениях (пейзаж, деталь «предметного мира», анималистическая конкретика), постепенно вытеснялось умозрительными построениями – изящными, абстрактными, вполне безжизненными. Роман превращался в трактат, в эссе, в полигон идей; соответственно и персонажи все больше напоминали «носителей тенденций». В «Тавре Кассандры» метафорическая кремлевская сова и насквозь условные киты в океане (символы «чего-то большого и чистого») уже никак не могут сравниться с реальным, тщательно выписанным, полным жизненных сил верблюдом Каранаром («Буранный полустанок») или волками Акбарой и Ташчайнаром («Плаха»). Риторика, подобно едкой кислоте, растворила плоть и у людей-персонажей. Если Едигей из «Буранного полустанка» был героем зримым и «вещественным», то уже Авдий из «Плахи» сконструирован из тенденций более чем наполовину, а Филофей и Борк стали своего рода схемами, беглыми графическими иллюстрациями к теоретическим выкладкам автора. Монотонные послания Филофея и внутренние монологи Борка заслонили собственно сюжет, сделали его почти не обязательным. При этом честное следование традициям «шестидесятнической» НФ в середине 90-х есть занятие абсолютно бессмысленное: философская эссеистика давно вышла из подполья, ей не требуются ни декорум, ни камуфляж. Мысль, изреченная в ином временном контексте, неизбежно производит впечатление если не благоглупости, то трюизма; филофеевские обращения к Святому Престолу становятся только дополнительным аргументом в защиту абортов, к коим римско-католическая церковь исторически относится негативно. Сам же роман, невольно сжавшийся таким образом до объема банальности, трансформируется в нечто трагикомическое, в пародию на самого себя. Астероид Люксембург, куда писатель удалился в добровольное отшельничество, похоже, находится даже дальше от Земли, чем филофеевская орбитальная станция. Фантаст, увы, забыл о знаменитом парадоксе Эйнштейна, и его послание, отправленное из 60-х, просто-напросто заблудилось во времени и пришло слишком поздно. Да к тому же и на другую планету.

1995