Vita Nostra - Марина Дяченко

— Знаешь… сегодня утром я первый раз подумала, что, может быть, они нам не врут? Мы выучимся и поймем что-то… запредельное. И тогда скажем им «спасибо».

— «Спасибо», — повторил Костя со странной интонацией. — А теперь что ты думаешь?

Сашка вздохнула:

— Не знаю. Потом я подумала: может быть, из нас готовят боевых бестий. А экзамен… что-то вроде гладиаторской арены. Кто-то, кого мы не знаем, будет смотреть и делать ставки. А мы будем биться и умирать… Но это бред, Костя. Для того, чтобы вырастить боевое чудовище, не нужны подобные тонкости.

Костя молчал.

— Ты посмотри на них… На Портнова. Или посмотри на Стерха. Когда я заявилась к ним без глаз, без рук… Он плакал от радости. Представляешь?!

— Вспомни, что ты мне говорила, — сказал Костя.

— Что?

— «Если мы пройдем до конца этот курс, то, наверное, станем такими, как они. И сможем говорить с ними на равных. Тогда мы отомстим».

Сашка покачала головой:

— Если мы пройдем этот курс, нам не захочется мстить. Потому что мы станем такими же, как они.

Костя сжал губы:

— Только не я. Я ничего не забуду.

Прозвенел звонок.

Егор сидел на скамейке, очищенной от снега. Курил, глядя в небо. Сашка остановилась рядом.

— Привет.

— Привет, — отозвался Егор, не глядя на нее.

— Можно, я сяду?

— Садись.

Сашка провела ладонью по много раз покрашенным, мокрым доскам скамейки. Села на самый краешек.

— Ты приставил крепления к лыжам?

— К каким лыжам? — удивился Егор.

Сашка растерялась.

— Знаешь, в спорттоварах беговые лыжи, еще старые, продаются по смешной цене. К ним только надо приставить крепления…

Егор молчал.

Утром, собираясь на пары, она наткнулась среди своих вещей на его зеленую рубашку. Запах одеколона еще не выветрился. Она хотела надеть рубашку — и подать тем самым знак к примирению, но не было времени на утюжку, а рубашка измялась безнадежно.

И сейчас, повинуясь импульсу, она коснулась его рукава.

Часть ее кожи — плотная ткань зимней куртки, слой синтетического утеплителя, скользкая подкладка из искусственного шелка. Гладкая и теплая.

Теплая.

Сашка потянулась к нему. Обняла. Не руками.

Егор стал частью ее. Она присвоила его, может быть, даже украла. На скамейке посреди двора перед общагой. У всех на глазах.

На коротенький миг она ощутила, что значит быть Егором. Какие у него колючие жесткие щеки. Как замерзли ноги в ботинках. Как колотится сердце — в этот момент, когда он старается казаться равнодушным. Как он обижен и как мучается… но почему?

И тут же, еще оставаясь Егором — сделав Егора своей частью — она поняла, как глубоко он оскорблен. Ему рассказали об условии Стерха. Его заставили поверить, что Сашка сошлась с ним по чисто физиологическим причинам — Стерх велел избавиться от девственности, она и избавилась…

Сашка осознала это оскорбление, как свое.

— Да как же ты мог поверить! Идиот!

Она присвоила скамейку (холодно, равнодушно), и липу (сонно, неподвижная кровь), и землю, укрытую грязными сугробами (подтаявший снег щекотал и чесался, как корочка на зажившей ссадине). На секунду она сделалась маленькой страной, и Егор был ее столицей.

— Это вранье! Что же ты за мужик, если так легко покупаешься на подлое вранье?!

Он рванулся и выскользнул. Вернее, она выпустила — ощутив его страх и испугавшись сама. Он упал со скамейки, как будто его сбросили, тут же вскочил на ноги; колени у него дрожали.

— Ты что?!

— Кто тебе сказал? Павленко? Ты поверил этой стерве?

Он пятился, глядя на Сашку с таким ужасом, что ей сделалось неприятно.

— Ну что ты на меня так смотришь?!

Он что-то прошептал. Сашке почудилось слово «Ведьма».

А потом Егор повернулся и почти бегом кинулся в переулок, ведущий на Сакко и Ванцетти.

Утром Сашкина кожа покрылась хитином, а на руках вместо одного локтя обнаружилось три. Она дождалась, пока соседки уйдут в душевую, вытащила плеер из сумки и поставила диск, который ей было велено слушать каждое утро после пробуждения.

Три минуты тишины. Сашка плыла в ней, как рыба.

Вчера Вика и Лена настойчиво искали возможность перебраться из двадцать первой комнаты куда-то в другое место. Сашка искренне желала им удачи, но подозревала, что до зимней сессии в переполненном общежитии ни одной, ни другой ничего не светит. «Придется вам терпеть, девки, — так она сказала им вчера. — Заодно присматривайтесь — вам через год такое же предстоит».

Трек закончился. Тишина схлынула, Сашка опомнилась. Согнула и разогнула руку. Коснулась лица; щека, холодная и грубая на ощупь, была покрыта человеческой кожей.

Сашка перевела дыхание.

Странно, но она чувствовала себя хорошо. Гораздо лучше, чем в последние месяцы. Хотелось встать, размяться, пробежаться, нырнуть под горячий душ, а потом включить холодную воду и завизжать, чтобы крик эхом запрыгал по душевой. А потом пойти на занятия… Да-да, Сашка с удивлением поняла, что хочет идти на занятия к Стерху.

— Все отражается друг в друге. Помните? Ветер меняет направление, огибая камень, камень крошится, отражая ветер. Хамелеон меняет цвет, отражая листья… Обыкновенный заяц становится белым, отражая зиму. Я отражаюсь в вас, когда вы меня слушаете. Вы сами отражаетесь во многих людях более или менее глубоко. Та Саша Самохина, которую вы знаете — всего лишь отражение истинной Сашиной сущности. Теперь эта сущность меняется — отражение тоже пытается измениться, но оно материальное, устоявшееся, ему нелегко… Я говорю условно, учтите. В рамках той коммуникационной системы, которой мы с вами сейчас пользуемся, возможны только приблизительные объяснения. Поэтому мы ничего не объясняем студентам, чтобы не сбивать с толку и не тратить времени. Сейчас мы с вами просто беседуем, приятно проводим время.

— Николай Валерьевич, мне кажется… Что я распадаюсь. Или расту.

— Растете, Саша. Растете. Вы перерастаете собственные рамки, вернее, те границы, которые привыкли считать пределом своей личности.

— Это… бывает со всеми? Я имею в виду, со всеми студентами?

— Со всеми, но по-разному. У вас явная склонность к метаморфозу, Сашенька, а фантазия богатая. Вы в детстве не рисовали? Нет? А могли бы… Представьте хамелеона, которого поместили… гм… под стекло? Нет… в финансовый поток.

— Как это?

— Да вот так. Он-то привык менять окраску под стать обстоятельствам, но что делать, если новая среда не имеет такой характеристики, как «цвет»? Вообще не имеет? Или вот еще… представьте себе, что младенец вдруг, за одну минуту, сделался взрослым человеком с соответствующей комплекцией и физиологией. Изменилась его суть. Прежняя форма будет ему мешать, вы не находите? Маленькое тельце, ползунки, памперс… Все это разорвется, выпуская наружу более зрелую особь. Так и в вашем случае, Саша. Содержание ваше меняется, и форма не успевает адекватно реагировать… Отсюда мелкие неприятности в виде чешуи, перьев и лишних рук.