Катастрофа - Эдуард Скобелев

Фромм упал на колени, и рот у него открылся, а звуков долго не было.

— О Гортензия!

— Боже мой, как все пошло!

— Ты никогда не говорила о пошлости!..

Поднявшись с колен, он попытался обнять меня, но я высвободилась, не оскорбляя его, зная, как щепетильны подонки в такие минуты.

И тем не менее Фромм пришел в ярость.

— Дрянь, дрянь, ты мне заплатишь! С сегодняшнего дня ты не получишь больше ни куска хлеба!

— Этого ты только и хотел! — спокойно, будто прозрев наконец, сказала я. — Что ж, тебе достанется больше. А теперь — уходи!

Но Фромму не хотелось уйти побежденным. Он не придумал, однако, ничего умного, потому что настоящий ум не может способствовать безумию. Он подхватил лежавшую на полу коробку с деталями составного робота и выскочил вон. На пороге обернулся и с показным презрением швырнул коробку назад.

Я подхватила ее и по гладкому полу вытолкнула в коридор. Фромм с перекошенным от злости лицом бросился на меня…

Сцена была дикой, одинаково унизительной для обоих. Впрочем, может, она и не была столь дикой для людей, утративших связь с другими людьми и потому потерявших свои качества. Фромм был для меня всего лишь подлой особью мужского пола, завладевший ключом от убежища. Вероятно, и я представлялась ему просто живым вместилищем похоти…

Сцена была безобразной. Я кричала как оглашенная, хотя, собственно, кричать не имело смысла. Фромм схватил меня за волосы. Я вырывалась, я все еще медлила ответить силой на силу, чтобы не разрушить самого последнего моста. Но действия Фромма, жаждавшего унизить меня, вынудили защищаться. Когда-то я посещала школу каратэ и считалась неплохой ученицей. Ударом ноги я повалила Фромма, требуя, чтобы он немедленно убрался прочь.

Фромм выхватил револьвер.

— Дрянь, — визгливо выкрикнул он. — Я долго терпел! О, я долго терпел! Теперь я убью тебя, убийцу Луийи! Отвернись! Отвернись, говорю!..

Если бы даже он разрывал меня на части, я бы не уступила. Я поняла вдруг, и не мыслью, не мыслью, а чутьем поняла, что все мерзкое в жизни происходило и происходит только оттого, что люди лишились гордости. Да и не люди они — те, кто лишился гордости. Ведь гордость — начало и конец человека…

— Стреляй, ничтожество, — сказала я, дрожа от напряжения, но все же голосом твердым. — Стреляй в лицо, потому что я не отвернусь ни за что на свете!.. Ты толкнул меня на убийство Луийи, чтобы со спокойной совестью расправиться со мной…

— Ты лжешь, Гортензия, ты лжешь!

— Трус! Или ты выстрелишь, или я заставлю тебя целовать мои следы! Ты раб, и я даю тебе кличку — Вонючка!

— Почему «Вонючка»? — истерично закричал Фромм. — Почему «Вонючка»?

— Потому что ты сильнее и все же боишься…

Пламя полыхнуло в мое лицо…

Я похоронил Гортензию, не зная, ранена она или убита. Какая разница? Если даже ранена, она задохнулась в морге, не приходя в сознание.

Я похоронил Гортензию, сознавая, что мне пришлось бы умереть, если бы она осталась жива. Я не выдержал бы своего преступления — застрелился или повесился, это уже точно…

Жить не хотелось — на полу лужа крови светилась, темнея. В какую-то минуту я обнаружил, что вылизываю языком кровь. Лакаю, как собака, убиваясь от отчаяния и тишины…

Ядерный взрыв довершал свое дело…

Целый день я пролежал в прострации, ничего не помня, ни о чем не думая. Я температурил… Потом умеренно поел и выпил бутылку испанского вина, а потом несколько часов кряду крутил ручку радиоприемника.

Видимо, я отходил. Тишина уже не так угнетала меня. Истина все отчетливее обрисовывала передо мною свой жестокий лик: один из нас должен был покинуть убежище, и поскольку ни Гортензия, ни я не пожелали бы выйти через люк, кто-то должен был попасть в морг…

Я осмотрел запасы продуктов и остался доволен. Среди игрушек я нашел большую, в человеческий рост, резиновую куклу и обрядил ее в лучшее платье Гортензии…

Я поминутно засыпал или забывался. Уставал примерно так же, как в первые дни катастрофы, когда малейшее физическое усилие вызывало слабость и лихорадочное сердцебиение.

Несколько раз я подходил к телевизору, чтобы просмотреть ролики, отобранные Гортензией, и — не мог преодолеть страха…

Отсутствие забот не тяготило меня. Порою я представлял себя животным или обреченным на вечную тюрьму древним героем. Я не считал дней, не брился и не пользовался ванной. Зато регулярно занимался утренней гимнастикой — под музыку. Под музыку завтракал, обедал и ужинал…

Никакого прошлого уже не было…

Я не жаловался на судьбу и часто по ночам разговаривал со своей куклой, которую, судя по этикетке, звали Люси. Ее нейлоновые локоны издавали волнующий, загадочный запах. Стоило нажать кнопку на мертвой головке Люси, и она пела забавные песенки про ягненка…

Вскоре я выучил их наизусть, и, случалось, мы распевали вместе — я и Люси…

Питался я после похорон Гортензии в гимнастическом зале, пользуясь в кухне только индукционной плитой. Я испытывал брезгливость ко всем вещам, служившим покойной. Только на платье я посягнул в состоянии сильнейшего опьянения…

Однажды мне показалось, что Гортензия жива. Я подкрался к кухне и прислушался. Да, она была там, за узкой дверью. Я отлично слышал, как она ходит, дышит, вздыхает. Приоткрыв дверь, я увидел и саму Гортензию. Она сидела за столом и читала книгу. Увидев меня, она засмеялась. Рот ее с оскаленными зубами внезапно приблизился ко мне, и смех стал громоподобным…

Очнулся я возле дверей в кухню и долго соображал, что могло произойти, если я похоронил Гортензию собственными руками. Мне пришло в голову осмотреть ее труп, запаянный в прозрачный пластиковый мешок. И если я отказался от этого намерения, то лишь опасаясь, что не увижу трупа…

Если приходил дух Гортензии, решил я, лучше всего умилостивить его дарами, — так поступали предки.

В «командирском сейфе» я нашел несколько слитков золота, серебра и платины и все это положил на подушке перед дверью в кухню. День или два дух не появлялся, а потом вновь стал преследовать меня, проницая через стальные переборки. Я закрывался в рубке, но дух забирался в дальний угол и скалил оттуда зубы…

Ужас изводил меня. Теперь я спал, укрываясь одеялом с головой. Я задыхался и сильно потел, но дух не отступал. Он манил меня в морг, и я знал, что рано или поздно последую за ним…

Как-то я решил убрать из кухни вещи Гортензии. Я унес кровать, на которой она спала, белье и кое-какую мелочь, в основном парфюмерию.

Книгу увидел я. Раскрытую. И тотчас догадался, что раскрытые страницы адресованы мне. Дух Гортензии велел загадать на первый абзац.

На левой странице сверху — пророчество Неферти, великого мага, жреца души Сириуса, XVIII век до новой эры: «Свершится то, что никогда не свершалось. День начнется преступлением. Страна погибнет без остатка, без того, чтобы осталась запись о ее судьбе…»

Документ. Сноски. Ссылки. Все правильно. Значит, кто-то предвидел. Только люди не пожелали прислушаться к голосу пророка. Люди вообще не жаловали пророков, считая, что они подрывают авторитет власти, и потому причисляли их к блаженным, иначе говоря, к помешанным…

Книгу я оставил в том же положении, выбросив только закладку из черного дерева — пластинку со стилизованным изображением двух бодающихся баранов. Зато я понял, что должен стать новым пророком. Разумеется, я не мог волновать толпу, рассказывая о видениях, меня посетивших, — я решил составить проповедь. Она освобождала меня для полета. Так загадал дух Гортензии, обещая исчезнуть навсегда…

Теперь я пишу обо всем, что вижу, слышу и вспоминаю. Я говорю голосом духа, который, оказывается, принимает не только образ Гортензии, но и образ любого другого человека. Я подозреваю, что дух может принять образ человечества. В таком случае господин Фромм в конце своей чудовищной жизни получил право вещать от имени всех бывших…

Вот что мне сказал Голос: «Ты был гнидой, вонючкой, и я уберег тебя во время катастрофы, чтобы освободить от страха…»

История остановилась, увяла и осыпалась. Время прекратило свое течение, никто больше не пьет из его реки, ничьи мельничные колеса не возникают по его берегам. Времени больше не нужно ни скорости, ни давления — его нет. Была ли история? Было ли время? На этот вопрос мы не можем дать исчерпывающего ответа, поскольку нации доказали свою враждебность географии, а от порядка слов, между прочим, зависели средние температуры воздуха…

Жизнь человека и человечества могла быть оправдана только истиной и правдой, которую они извлекали из опыта своего бытия. Стало быть, они ничего не извлекали, потому что подлинная культура требовала сохранения человечества. Отсюда — смысл жизни.

Пророк ставит вопрос не затем, чтобы лично разрешить его!

Сохранение человечества. «Но не любой ценой» — внушали нам. И мы верили. Сволочи играли на волшебной флейте. Мы пошли за ними и потонули, как крысы…